— Именно, они приедут обвинять, — так же прямо ответила она. — Будут требовать объяснений почему эта тварь сдохла от ядовитой лозы. Почему ее тело так обезображено. Дядя, — это слово она выплюнула словно яд. — будет всеми силами, оспаривать мои права наследницы, постарается сделать так, чтобы появился формальный повод обвинить меня перед советом старейшин. А братья один другого хуже. Эти будут оскорблять память моей матери и попытаются вырвать себе долю «справедливости». Они ненавидят меня с детства. А теперь у них появился такой великолепный повод.
В ее голосе звучала усталость, которой не могли скрыть ни ледяная осанка, ни железная дисциплина. Это была усталость вечной борьбы не с врагами извне, а с собственной кровью.
Во мне что-то щелкнуло. Та самая часть меня, что привыкла решать конфликты не словами, а кулаками и ножами, ощутила холодную, тяжелую злость.
— Сюэжун, — сказал я негромко, но в моем голосе звучала та самая интонация после которой в дело идут ножи. — Скажи мне прямо: насколько убедительно мне следует их проучить, если они перейдут границы дозволенного?
Уголки ее губ дрогнули. Это была не улыбка — скорее обнажение острых как бритва клыков. В ее взгляде мелькнул тот самый хищный блеск, который я видел в бою.
— Главное, Фэн Лао, — произнесла она ледяным, выверенным тоном, — не убивать. И не калечить слишком сильно. Все остальное… на твое усмотрение. Пусть осознают, что за все приходится платить. Только просьба убери знак дома Ли, оскорблять члена дома Огненного Тумана не рискнут даже такие идиоты.
В ее голосе не было ни злобы, ни горечи — лишь спокойное, холодное знание. Она не просила меня быть щитом. Она просила меня стать ее ножом, которым она вспорет брюхо самоуверенным родственничкам. А после всех моих подозрений мне очень сильно хочется познакомиться с ними поближе. И если мои подозрения подтвердятся, то дому Цуй придется проводить новые похороны.
— Хорошо, — сказал я. — Я буду рядом. Прослежу, чтобы церемония прошла достойно и никто из них не перейдет грань дозволенного. И самое главное, чтобы ты чувствовала, что не одна.
Я проснулся от безмолвной тишины. Не от звука, а от его отсутствия. В поместье Цуй всегда царила особая гармония — приглушенный плеск воды в саду, шелест занавесей, легкие шаги слуг. Сейчас же стояла неподвижная, натянутая тишь, как перед грозой.
Первое, что я ощутил, — тепло. Чужое, еще не успевшее остыть на простынях рядом со мной. Тонкий, терпкий аромат цветущей сливы и густой древесной смолы заполнил легкие. Это был ее запах. Но не тот холодный, отточенный аромат, что всегда сопровождал ее, а иной — теплый, живой, плотский.
И тогда память обрушилась на меня не картинками, а ощущениями.
Помню, как мы стояли в ее покоях после того разговора о похоронах. Она что-то говорила о делах, о умениях братьев, а я смотрел на ее полные губы, почти не слыша смысла. Вдруг она резко замолчала, словно почувствовав мои мысли. просто посмотрела на меня. Без вызова, без стыда, без игры. Так смотрят, когда понимают: все слова уже сказаны, осталась только тишина, и в этой тишине — одно неизбежное решение.
Она не сделала ни жеста соблазнения. Не опустила взгляда, не коснулась меня первой. Вместо этого я шагнул вперед и взял ее за руку притянув к себе и она шагнула вперед. Взяв мою ладонь, она положила ее себе на горло. Под пальцами я почувствовал пульс — быстрый, сильный, отчаянный. И мой собственный отозвался тем же ритмом.
— Я не хочу думать, — сказала она хрипло, низко, без полировки, без маски. — Ни о смерти. Ни о врагах. Ни о долге.
Мне было достаточно. Мы чувствовали одно и тоже. Это не было любовью. Не было сладкой, опьяняющей влюбленности, о которой поют поэты. Это было нечто древнее, первобытное. Жажда. Голод. Желание убедиться, что мы живы. Здесь и сейчас. Что смерть стоит за стенами и не войдет.
Я притянул ее к себе, и она не сопротивлялась. Она вцепилась в меня, как в единственную опору, как в корень, за который держатся, когда земля сыпется из под ног и ты падаешь. В ее поцелуе не было мягкости — лишь требовательная сила.
И тогда проснулось то, что всегда дремало в ней, скрытое под холодной маской идеальной госпожи. Эссенция Дерева показала свою мощь. Не тихая, созерцательная энергия роста, а дикая, буйная стихия, пробивающая камень, оплетающая мир бесконечными лианами.
Она была не женщиной — бурей. Не просто любовницей, а стихией, ненасытной и всепоглощающей. В ее прикосновениях не было стыда. Не было кокетства. Лишь абсолютная ясность желания. Она знала, чего хочет, и брала это — уверенно, без колебаний, с той жадной, неумолимой силой, что разрушает преграды.