— Можно заказать две дюжины, для всей бригады.
— Я так и написал зятю. Кстати, он — а он-то знаток своего дела — подарил мне потрясающую штуку для набивания трубок…
Комиссар покачивал ногой. Все внимательно следили за разговором. Все курили. В резком свете ламп расплывались голубоватые облака дыма.
— Вместо того, чтобы набивать трубку как попало, вы берете эту штуку таким образом…
Дверь отворилась. Вошел человек, толкая перед собой другого. Комиссар взглянул на вновь пришедших и, не сходя с места, спросил:
— Это ты, Перроне?
— Я, шеф.
И, обращаясь к знатоку трубок, добавил:
— Объясняй быстрее…
Молодого человека оставили стоять у двери, и ему пришлось выслушать подробное объяснение того, как набивать трубку.
— Ты тоже хочешь трубку? — спросили у Перроне. — Трубки из настоящего верескового корня за семь франков, благодаря его зятю, который работает мастером в Арлоне.
А комиссар, не вставая с места, крикнул:
— Подойдите поближе, мой милый!
Это был Жан Шабо, такой измученный, с такими безумными глазами, что, казалось, у него вот-вот начнется нервный припадок. Остальные смотрели на него, не переставая курить и переговариваться. И даже засмеялись какой-то шутке.
— Где ты его зацапал, Перроне?
— В «Веселой мельнице»… И как раз в подходящий момент!.. Когда он собирался выбросить в унитаз стофранковые ассигнации…
Это никого не удивило. Комиссар поискал что-то вокруг себя.
— Кто хочет заполнить листки?
Самый молодой уселся за стол, взял отпечатанные бланки.
— Фамилия, имя, возраст, профессия, адрес, была ли судимость… Ну! Отвечайте…
— Шабо, Жан-Жозеф-Эмиль, служащий, улица Луа, 53…
— Судимости не было?
— Нет!
Слова с трудом выходили из сжатого горла.
— Отец?
— Шабо Эмиль, счетовод…
— Судимостей тоже не было?
— Никогда!
— Мать?
— Элизабет Дуайен, сорок два года…
Никто не слушал. Это была официальная часть допроса. Комиссар с рыжими усами встал, медленно разжег пенковую трубку, прошелся взад и вперед, спросил кого-то:
— Кто-нибудь занимается самоубийством на набережной Коронмёз?
— Там Жербер!
— Ладно! Ну, говорите, молодой человек… И если хотите хороший совет, не пытайтесь лукавить!.. Вчера вечером вы были в «Веселой мельнице» с неким Дельфосом, которым мы займемся позже… У вас обоих не было чем заплатить за выпивку и еду, и вы еще были должны за предыдущие дни… Точно?
Жан Шабо открыл рот и снова закрыл его, ничего не сказав.
— Ваши родители не богаты. Вы не Бог знает сколько зарабатываете. И все-таки ведете рассеянную жизнь… Вы всюду понемногу должны… Верно?
Жан опустил голову, чувствуя, что на него устремлены взгляды всех пяти присутствующих.
Комиссар говорил снисходительным тоном, с оттенком презрения.
— Даже в табачной лавочке! Еще вчера вы были должны ее хозяину… Известное дело! Молоденькие мальчишки, которые хотят играть роль кутил и не имеют на это средств… Сколько раз вы таскали деньги из бумажника вашего отца?..
Жан густо покраснел. Эта фраза была хуже пощечины! И самое ужасное то, что она была одновременно и справедливой и несправедливой.
В сущности, все, что говорил комиссар, было правдой. Но правда, представленная так, в таком резком освещении, без малейших оттенков, почти переставала быть правдой.
Шабо начал с того, что завел привычку сидеть с приятелями за кружкой пива, в «Пеликане». Он привык пить каждый вечер, потому что там они встречались и там была теплая дружеская обстановка. Платили все по очереди. Каждый раз за всех приходилось платить от шести до десяти франков.
Это было такое приятное время! После конторы, после выговоров заведующего сидеть здесь, в самом роскошном кафе города, смотреть, как люди идут по улице Пон д'Авруа, пожимать руки, видеть красивых женщин, которые иногда присаживались к их столу.
Разве тогда они не владели всем Льежем?
Дельфос платил чаще других, потому что у него в кармане было больше денег.
— Пойдем сегодня вечером в «Веселую мельницу»? Там потрясающая танцовщица…
Там царила еще более опьяняющая атмосфера. Гранатовые банкетки. Тяжелый и теплый воздух, запах духов, музыка, фамильярность Виктора и в особенности фамильярность женщин с обнаженными плечами, которые поднимали платья, чтобы натянуть чулок.
И вот постепенно это стало потребностью. Один раз, один-единственный, потому что он не хотел, чтобы за него платили другие, Жан взял деньги, но не дома, а из «малой кассы». Он сказал, что заплатил дороже за несколько заказных писем… Всего лишь двадцать франков!