Поздней весной следующего года Себастиана выловили из подтаявшего пруда. Он припадочно трясся, и даже не мог ничего сказать, только клацал зубами, как безумный, цеплялся за одеяло, не давая стащить с себя мокрую куртку и штаны и таращил глаза. Корделия могла поклясться, что там не было ни проблеска мысли.
Рудольф был рядом, и бесконечно извинялся. Корделия знала, что он пытался его отговорить, но не смог – он был слишком мягким по отношению к нему.
Казалось, вот оно: Себастиан наконец понял, что делать можно, а что нельзя, и больше не станет устраивать ничего подобного. Он клялся и божился, что всегда будет слушаться и не полезет туда, где опасно, что не станет ни во что втягивать Рудольфа и все внимание сосредоточит на музыке. И она хотела верить, честное слово, она хотела.
На контрасте с братьями близняшки никаких проблем не приносили – Серена постоянно что-то рисовала, в задумчивости сгрызая карандаши чуть ли не наполовину, а Сесиль обожала разыгрывать сценки – то она была русалкой, то принцессой, а иногда и безжалостным драконом. Плоды их увлечений повергали Корделию в восторг, и даже Виктор, когда выплывал из своих вечных занятий, благодушно улыбался и складывал очередной лист с рисунком в ящик стола в кабинете.
Спустя две недели садовник из леса близ часовни принес на руках корчащегося от боли Себастиана. Он не плакал, только кривил белое от ужаса лицо и повторял:
– Я кого-то видел. Я кого-то видел, мама!
Его нога была распухшей и посиневшей; вызвали врача.
Рудольф, такой же смертельно бледный, не отходил от Себастиана и сжимал его плечи так крепко, будто боялся, что он пропадет. Он вторил ему:
– Мама, он кого-то видел! Кто там?
Корделия, не сдерживая гнев, рявкнула:
– Откуда я знаю?! Сходите еще раз и посмотрите!
Повисла тишина; Себастиан побледнел еще сильнее и расплакался, икая и задыхаясь, а Рудольф прижал его к себе и посмотрел с таким укором, что Корделии тут же стало стыдно за свои слова. Но она не извинилась.
Врач диагностировал сильный вывих; несколько дней Себастиан передвигался по дому, прыгая на одной ноге, опираясь на поддерживающего его Рудольфа.
Терпение Корделии лопнуло.
Видел бог, она не хотела, действительно не хотела принимать решительные меры.
– Рудольф уезжает учиться в школу-пансион, – объявила она Виктору за завтраком.
Он оторвался от привычного созерцания чашки кофе и вопросительно поднял брови.
– Да? С чего вдруг?
Корделия взорвалась, как газовый баллон:
– А ты не видишь? Если он останется здесь, мы потеряем обоих сыновей! Я пытаюсь, я правда пытаюсь воспитывать их, но ты постоянно мешаешь мне!
– Если он так себя ведет, – начал Виктор медленно, тихо, так, будто увещевал бешеную лошадь, – не лучше ли отправить его?
– Кто будет за ним там следить?
Они не справлялись здесь, даже имея армию охранников, прислуги и помощников – что уж говорить про школу, где каждый предоставлен сам себе?
– А как же Рудольф? Ты о нем подумала?
– О нем я думаю в первую очередь, – огрызнулась Корделия – ее грудь уже распирало от боли предстоящей разлуки. – Но это единственный способ успокоить Себастиана.
– Тогда поступай, как считаешь нужным, – кивнул Виктор и вернулся к тому, что занимало его куда больше – к утренней газете.
Вот и все. Он прятался от нее за книгами, скрывался за дверями кабинета и теперь же отдельной спальни. Уходил в работу, и отказывался, просто отказывался смотреть на то, что происходило в реальном мире.
Как она могла тогда вернуться? Какой дурой она была!
Рудольф к своему отъезду отнесся спокойно: только кивнул и уточнил:
– Я сделал что-то не так?
– Нет, солнышко, – ответила ему Корделия, прикусив губы, чтобы не расплакаться. – Но так будет лучше.
Она не уточняла, кому именно лучше – а он не спрашивал.
Объяснить Себастиану так и не удалось.