Лахтин спустился мимо "Детского мира" на Крещатик, выпил в автомате газированной воды. Немилосердное солнце плавило асфальт, загоняло прохожих в тень.
"Надо вызвать машину, - подумал Лахтин. - А Мышку придется подержать на расстоянии. Или вообще... С глаз долой - из сердца вон".
Он нашел в кошельке двухкопеечную монету, зашел в телефонную будку.
- Света, я на Крещатике, - сказал Лахтин секретарше. - Найди, пожалуйста, Виктора. Пусть подъедет ж "Детскому миру".
Он повесил трубку, и тут сердце его подозрительно замерло, будто поднималось, поднималось по лестнице, а затем споткнулось и с ходу перепрыгнуло полпролета.
Лахтин вернулся к автоматам и на всякий случай проглотил таблетку новокаинамида, запив ее теплой водой. Затем прошел к троллейбусной остановке, присел в тени.
- Ну где же ты, Злодей?! - привычно позвал он.
Йегрес появился не сразу, а как бы просочился, будто дым, из кроны дерева. В нем что-то клубилось и посверкивало, пока из тьмы не сформировался человеческий облик.
- Привет, Чудовище, - сказал двойник и присел рядом с Лахтиным. Достукался? Я тебя утром предупреждал.
- Не надо, - поморщился тот. - Мне и без тебя тошно.
Он подумал, как бы удивились люди, если бы увидели рядом с ним его негатив, да еще бестелесный.
- Сейчас тебе вдвойне тошно будет, - заявил Йегрес. - Я ухожу от тебя, родственничек. Навсегда.
- Как?! - мысленно вскричал Лахтин. - И ты уходишь? Вы что сговорились с Лялькой? Впрочем, чепуха. Ты не можешь уйти. Ведь наши миры сопредельные, зеркальные.
- Еще как могу, - Йегрес вздохнул. - Наши миры, оказывается, расходятся. Кроме того, мне запретили с тобой встречаться. Наши умники считают, что мы плохо влияем друг на друга. И даже больше того...
- Я - на тебя? - удивился Лахтин.
- Получается, что так, Чудовище. - Йегрес пожал плечами, черные губы сложились в улыбку. - Ты и впрямь оперился. Стал быстрее соображать, появилась решительность. Можно уже за ручку не вести... Умники говорят, что наши отношения мешают сосуществованию двух миров. Мы расталкиваем их, как два одноименных заряда.
- Не слушай их, Злодей! - то ли про себя, то ли вслух взмолился Лахтин. - Нам хорошо вдвоем. Мы ругаемся, но мы и дополняем друг друга. Кроме того, ты не прав. Мне трудно... решать все самому. Я привык... с тобой. Ты всегда был рядом. Как же теперь - без тебя? Жить так сложно.
- Жить просто, - насмешливо прищурился Йегрес. - И не скули, пожалуйста. Кое в чем ты уже превзошел учителя. Далеко пойдешь, если... не остановят. - И двойник хихикнул. - Главное - не жди милостей, как завещал ваш Мичурин. Дерзай, родственничек! Учти: если ты не приспособишь этот мир для своих нужд, он тотчас приспособит тебя. Причем использует и выбросит. А Ляльку ты не слушай. Каждый сражается за то, что он имеет. А у нее, кроме души, ничего нет.
Йегрес поднялся, брезгливо сплюнул. Черный сгусток слюны полетел в сторону пассажиров, столпившихся на остановке. Лахтин замер - от страха у него даже засосало под ложечкой. "Я пропал! Скандала не избежать. Йегреса люди не видят, получается, что плюнул я... Сейчас вызовут милицию... Протокол, фамилия..."
- Очнись, Чудовище! - повелительно сказал двойник. - Все я тебе дал, а вот от страха не вылечил. Ну, да ладно. Проживешь...
"Не поняли! Не увидели!" - обмирая от радости, подумал Лахтин.
- Я пошел, - напомнил Йегрес. - Будь позубастее, родственничек. И не поминай лихом.
Он неторопливо пошел-поплыл наискосок через Крещатик.
Лахтин, хоть и понимал, что ничего не случится, весь сжался, когда синий "Жигуленок" - первый из вереницы автомобилей, мчавшихся по улице, врезался в расплывчатую фигуру двойника, прошил ее, а за ним замелькали другие машины, зловонно дыша бензином и перегретым металлом.
Йегрес шел сквозь железный поток, не замечая его, и сердце Сергея Тимофеевича вдруг наполнилось гордостью за двойника и одновременно за себя: плевали они и на людей, и на весь этот мир. Раз их с Йегресом не видят, не замечают - тем лучше. Значит, они вольны жить, как хотят.
- Прощай, Злодей! - прошептал Лахтин. - Не бойся, нас уже никто не остановит.
Он почувствовал в себе такую силу, такую дерзкую уверенность, что даже прикрыл глаза, чтобы прохожие не увидели в них торжества. Его буквально распирали эти два чувства, тянули ввысь. И сладко, как в детстве, и замирает сердце от страха и восхищения. Еще немного, и он тоже взлетит, заскользит невесомо над Крещатиком - сквозь ревущий поток машин, усталые дома, полумертвые от жары деревья...
Он вдруг услышал настойчивые голоса, которые бесцеремонно ворвались в его грезы, но открывать глаза не стал.
- Расстегните ему рубашку, - сказала какая-то женщина.
Лахтин без труда определил по голосу, что ей за пятьдесят и что у нее небольшая зарплата.
- Товарищи, может, у кого есть нитроглицерин? - вмешался мужской голос.
"Кому-то поплохело, - машинально отметил Лахтин и представил, как собираются рядом зеваки, как суетятся люди, не зная, чем помочь тому, кто упал на асфальт. - Мое дело сторона, я не врач. И вообще... Могу я хоть раз отключиться от суеты и никого не видеть, ни о чем не думать, ни о ком не переживать".
Голоса-реплики прибывали:
- "Скорую помощь" вызвали?
- Да, вон тот гражданин звонил...
- Позвоните еще... - Голос был старческий, дребезжащий: - Юноша, потрудитесь, пожалуйста, набрать ноль три. Пока они соберутся, человек помереть может.
- Есть вода, - обрадовался женский голос. - Воду несут...
"Сердце, наверное, хватануло, - подумал Лахтин о несчастном. Интересно кого - молодого или старого? Может, все-таки открыть глаза, полюбопытствовать?"
Как бы в унисон его мыслям в говор толпы ворвался возбужденный напористый голос профессиональной сплетницы, боящейся пропустить зрелище и пробивающейся, по-видимому, сейчас вперед:
- Кому, людоньки, плохо? Дайте поглядеть, говорю. Кому плохо?