— К черту твои откровения, Барри! Мне что, послать факс папе римскому? У тебя есть номер его личного телефона?
— Я много думал о вашем дяде Брайене, шеф. Он ведь занимает какую-то секретную должность в правительстве?
— Разумеется, я о нем уже думал.
— Разумеется, шеф. Когда вновь наступит ваш черед пользоваться телефоном в рекреации, могли бы вместо секса по телефону позвонить дяде.
В эту минуту отворилась дверь моей обитой войлоком палаты и вошел санитар Сесил.
— Доброе утро, красавчик, — сказал он. — Кем мы сегодня себя чувствуем?
— Надо полагать, «как»?
— Нет, «кем». Карлосом-Тараканом-Хаоса, Ласло-Вудбайном-Доверенным-Оком или Барри-Говорящим-Кочаном? Или же…
— Сегодня — просто мистером Рэнкином. Я бы хотел сходить в туалет, позавтракать и сделать телефонный звонок, если не возражаете.
— Не рановато ли для секса по телефону?
— Никогда не рано… Что?! Негодяй! Ты подслушивал!
— Таковы правила. Ты удивишься, если я скажу, сколько пациентов пытаются убедить какую-нибудь шишку из правительства приехать и подписать их освобождение.
— Лучше откажитесь от завтрака, если хотите пролезть сквозь оконную решетку, шеф.
Сесил снял с меня смирительную рубашку и вывел в коридор. Я сходил по-большому, что доставило мне огромное удовольствие, и принял холодный душ, напротив, удовольствия мне не доставивший. Затем мне дали вытереться и одеться, после чего погнали на завтрак.
Я взял поднос и встал в очередь.
— Что будешь? — спросил меня здоровенный, жирный, неприятной наружности тип за стойкой.
— Перепелиные яйца-пашот, тосты, рыбу с рисом и черный кофе. Сегодня колумбийский, если можно.
Верзила зачерпнул порцию холодной каши, шмякнул ею о треснутую тарелку и сунул мне.
— Олух, — сказал он.
Я выудил из корзины чистую ложку и пошел к свободному столу.
Пока я сидел и сосредоточенно жевал, мне подумалось, что ведь никогда не было золотого века душевнобольных.
Все другие категории граждан переживали свой золотой век. Гангстеры — в двадцатых годах, мафия — в тридцатых, летчики-истребители — в сороковых, поклонники рок-н-ролла — в пятидесятых, хиппи — в шестидесятых, кто-то еще — в семидесятых, яппи — в восьмидесятых. Но пациенты-психи никогда не знали раздолья. Смирительные рубашки и холодные ванны сменялись для них лечением электрошоком и хирургическими экспериментами. Никакого просвета… Никакого…
— Свободно?
Передо мной стоял пациент и показывал в сторону стоящего рядом со мной свободного стула. В другом, внешнем мире, на подобный вопрос было бы ответить нетрудно. Но только не здесь.
— Сам не видишь?
— Вижу, свободно.
— Отпад.
Пациент сел. Самый что ни на есть обычный пациент. Молодой, поджарый, с узким прыщавым лицом, стеклянным взглядом, жирными волосами и неприятным запахом изо рта.
— Расслабься, — сказал пациент. — Гляди, какая у меня клевая улыбка.
Он продемонстрировал мне свою «клевую улыбку». Почерневшие зубы, желтый язык…
— Я говорю, расслабься.
— Извини, — сказал я. — Просто подумал вслух.
— Со стороны — так по тебе психушка плачет.
— Ха-ха-ха, — сказал я, продемонстрировав еще не потерянное чувство юмора.
— Рад, что ты не потерял чувство юмора, — сказал парень, уминая кашу. — Я — Дэн, между прочим.
— Рад познакомиться, Дэн.
— Нет, я сказал «Дэн-между-прочим», — сказал Дэн-между-прочим. — Дэн я только для друзей.
— И много у тебя друзей?
— Пока ни одного.
— Тогда не станем бить этот рекорд. — Впрочем, можешь звать меня Дэном, если хочешь.
— Твое здоровье, Дэн.
— Я сказал «Дэн-если-хочешь». Ты мочу глушишь, что ли?
— Просто хочу доесть свой завтрак.
— Лады, не будем ссориться.
— Замечательно. — Я выковырял из зубов кусок чьего-то ногтя с большого пальца ноги и отбросил в сторону.
— За что тебя? — спросил Дэн.
— Серийные убийства, каннибализм и некрофилия, — сказал я. После такого ответа разговор обычно быстро заканчивался.
— Проблемы с этим?
— Никаких, — ответил Дэн, заглатывая кашу. — Меня самого упекли сюда за это.
— Шеф, доедаем и сматываемся?
— Никаких проблем.
— Никаких, — повторил Дэн.
Затем Дэн сказал:
— На самом деле я здесь не за серийные убийства. Хотя в какой-то степени, конечно, да. Но, если честно, я здесь не поэтому. Я здесь потому, что мне известно такое, о чем, по их мнению, никто не должен узнать.
— Их мнению?
— Их, их. По мнению властей.
— Знакомая ситуация, — сказал я. — У меня у самого с ними проблемы.
— Я раскрыл ужасную тайну, — продолжал Дэн. — Знаешь, на плечах у каждого из нас — мужчины, женщины, ребенка — сидит пришелец и манипулирует нашим сознанием.
— Типа паразит.
— Вот именно. Но мне никто не верит. Ведь пришельцы манипулируют сознанием людей.
— Сложная ситуация.
— А еще мне известно о заговоре против Иисуса.
— Это как заговор против Кеннеди?
— Примерно так.
— Значит, дело не в том, что Иисуса на самом деле не распяли, а пронзили стрелой, пущенной с покрытого травой холмика?
— Нет, я говорю о втором пришествии.
— Да? И тебе известна дата и все такое?
— Двадцать седьмого июля.
— Этого года?
— Конечно, нет. Не идиотничай.
— Извини.
— Двадцать седьмого июля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.
— Шеф, как насчет прогуляться во дворе?
— Минуту, Барри. Дай поговорить.
— Барри? — удивился Дэн.
— Черт с ним, с Барри. Так ты говоришь, двадцать седьмого июля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года? Интересно, как я не заметил?
— Может, ты хипповал, или тусовался в Вудстоке, или читал Джонни Куинна, или еще что-нибудь.
— Да, наверное.
— Но не только поэтому. — Дэн стукнул ложкой по столу. — Газеты не напечатали ни слова. Это заговор. Ты когда-нибудь спрашивал себя, почему случилось «лето любви»? Почему тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год отличался от всех других лет? А потому, что в этот год вновь родился Иисус. В Сан-Франциско. ЦРУ знало об этом, поскольку владело копиями пропавших из Библии страниц, изъятых папой, прежде чем книга была переведена на английский язык для короля Якова. На этих страницах была дата второго пришествия. ЦРУ взяло Иисуса под свою опеку, и его воспитали на ферме в штате Висконсин. Он родился в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом, значит, ему будет тридцать три — именно в этом возрасте он умер первый раз — когда наступит новое тысячелетие.
— Вселяет надежду.
— Трепло, — сказал Дэн.
— А я думал, мы славно поладили.
— Лакай свою мочу, если хочешь. Но когда с облаков, окутанный сиянием, спустится Иисус — я полагаю, в вертолете, — ты и все остальные неверующие будете выглядеть весьма кисло.
— Насчет меня ты ошибаешься. Я не неверующий. Могу растолковать. «Библейский пояс» Америки называет «лето любви» оскорблением Бога, а «свободную любовь» — происками дьявола. Ты не допускаешь мысли, что твои друзья из ЦРУ схватили не того парня? Возможно, он совсем не Иисус, а антихрист.
Дэн задумался.
— Давай вернемся на два шага назад, — наконец проговорил он. — Может, все-таки расскажешь, почему ты здесь на самом деле?
— За распространение теории заговора. Так же, как и ты. Мы ведь находимся в исправительном учреждении для теоретиков заговора, не правда ли? Мы все здесь по одной причине: «Устное распространение слухов и толков, способных вызывать независимые суждения и нарушить статус кво». Статья 23 Закона о пресечении ложной информации. Я профессиональный сочинитель. И всего лишь болтал с посетителями баров. К несчастью, один из них оказался служащим министерства интуитивной прозорливости. На следующий день в шесть часов утра ко мне ворвалась группа людей в сером. И вот я здесь. Вкушаю дары принудительного лечения.