И вдруг его такие благородные мысли разбились о крики. Вернее, криков-то и раньше хватало, на пляже никогда не бывает тихо. Кричат дети, кричат мамы, зовут своих малышей обедать. Кричат игроки в волейбол, кричат болельщики, кричат даже птицы. Но теперь почему-то оказалось, что крик раздался в наступившей вдруг оглушительной тишине:
— Помогите, она тонет!!!
Кирилл еще не успел оглянуться, еще не видел, кто тонет, но раненное сердце уже знало, уже захлебывалось кровью: она, она, его маленькая подопечная, его девочка-одуванчик! Забыв прожевать хлеб с маслом и помидором, ахнул, резко оглянулся, пытаясь найти, высмотреть маленькую белую головку с прилипшими ко лбу колечками среди купающихся. Надежда билась в мозгу: нет, не она, только не она, это не может быть она! Поперхнулся, подавился, закашлялся до рвоты…
Увидел только, как с рук рослого загорелого спасателя, как сказочный богатырь выходящего из бездны морской, свисает маленькая безжизненная головка с мокрыми веревочками-кудельками… В голове зашумело, замутилось, закружилось все вокруг, и Кирилл потерял сознание.
Потом, позже, уже дома, мама успокаивала его:
— Ну что ты перепугался, дурачок? Все хорошо, ее спасли. Ты был в обмороке, а потому не видел. Вот и думай, можно ли самому, без взрослых, ходить на пляж? Вам все кажется, что родители перестраховываются, а видишь, как оно бывает?
От сердца отлегло: жива! И пусть он никогда не увидит ее больше, пусть ужасно обидно, что так и не познакомился с нею, но она жива, его подопечная, его маленькая девочка-одуванчик, и это главное!
А потом пришло отрезвление. Он рано в этот день лег спать, перенесенный шок дал о себе знать. Да только заснуть сразу все равно не получилось — все еще переживал события жуткого дня, когда он чуть не столкнулся со смертью. Радовался, что все обошлось, но не прекращал себя корить за то, что позволил произойти беде. Ведь он должен был быть рядом с нею, а он… Пошел есть помидоры!!! И какой он после этого защитник?
Уже почти заснул, да в этот момент зазвонил телефон. Отца дома не было, и трубку сняла мама. Ах, как жаль, что Кирилл не успел заснуть, ах, как жаль! Потому что не надо бы ему слушать мамин рассказ бабушке, не надо бы знать страшную правду!
— Ой, мам, Кирюшка уже спит, так что я шепотом буду говорить, хорошо? Тебе нормально слышно? Господи, что сегодня произошло — это ужас, бедный ребенок, как он это перенес! Как я сама перенесла?! Да девочка сегодня утонула на наших глазах. Да, совсем. Махонькая такая, лет десять, худенькая. Куда только родители смотрят?! Я бы таким родителям руки-ноги повырывала! Зачем рожать, если не можешь нормально вырастить?! Да нет же, мам, я знаю, что говорю — без родителей она была, с подружками. Они совсем рядом с нами расположились. Пять девчушек и ни одного взрослого, представляешь?! Потом купались тоже рядом с нами. Мне даже показалось, что эта девочка Кирюшке понравилась, он как-то подозрительно вокруг нее крутился. А потом мы вышли на берег, сели кушать, а девчонки все еще бултыхались. А ты же знаешь, какое там дно, на озере — мелко, мелко, а потом резкий обрыв. Вот они и скакали в "Бабка сеяла горох", и доскакались, пока она в этот обрыв не угодила. А плавать-то по-человечески никто не умеет! Пока спасали, девчонка утонула. А Кирюшка в обморок упал, когда ее увидел. Сначала вырвал от страха, а потом потерял сознание. Я ему сказала, что девочку спасли, что она пришла в себя и ее увезли в больницу. Да на самом-то деле она утонула. Да нет, мама, не дожидались мы скорую, там и без скорой все было понятно с первого взгляда — достаточно было на нее посмотреть — она аж синяя была, живые так не выглядят… Ты, мам, смотри, перед Кирюшкой не проговорись, вообще не говори на эту тему, ладно?
Кирилл не мог кричать. И говорить тоже не мог. Полтора месяца потом мама возила его к детскому психологу, чтобы речь к нему вернулась. Да только с того дня Кирилл перестал чувствовать себя ребенком, словно бы постарел в душе. Потому что похоронил в самом себе самое светлое, что было в его жизни. И пусть этот свет был в нем совсем-совсем недолго, но он был. И Кирилл должен был, обязан был защитить, сохранить этот свет. А вместо этого он отвернулся от девочки-одуванчика, повернулся спиною к ней, к ее беде. Вместо того, чтобы быть рядом, чтобы защитить, чтобы спасти, он обжирался помидорами с хлебом и с маслом…
… Светлана все еще мыла тарелку. А может, только делала вид, что мыла? А на самом деле просто чувствовала неловкость наедине с мужем подруги, чужим и незнакомым, в сущности, человеком? А может, это была неловкость иного рода? От того, что прониклась каким-то запретным чувством к чужому мужу? Или ничем не прониклась? Просто не о чем было говорить с ним, почти незнакомым?
А Кирилл почему-то не мог отвести взгляда от ее спины, от ее затылка. Нет, конечно нет — если бы не эти белые почти невесомые куделечки, он бы никогда в жизни не провел параллели между девочкой-одуванчиком, его светлым лучиком, его солнечным зайчиком, его неизбывной болью, и Светланой. И никогда бы не обратил на нее внимания. Светлана была взрослая женщина, совсем не с тоненькими ручками-ножками, не с остренькими локоточками. Зато она была такая же белокожая, как и девочка-одуванчик. И еще у нее были почти такие же глаза, как у той безымянной девочки — светло-голубые, вот только не прозрачные. Веснушек, правда, не было, как не было и белесых бровей и ресниц, а вот губки тоже маленькие, бантиком. И пухленькие…
А еще… А еще у Светланы было то, чего не было у той девочки. Когда она улыбалась, а улыбалась она очень часто — пусть смущенно, но все-таки улыбалась! — на ее щеках из ниоткуда появлялись такие уютные, такие милые, такие очаровательные ямочки, что вся ее некрасивость тут же куда-то исчезала. Некрасивость? Разве она некрасивая? Да нет же, нет! Даже если ее нельзя назвать красавицей, разве это автоматически зачисляет ее в разряд некрасивых женщин? Да, она не красавица, но есть в ней что-то такое… уютное, милое. И, главное — беззащитное. Главное, что каким-то непостижимым образом роднило ее с девочкой-одуванчиком — это именно беззащитность. Даже если она взрослая женщина с совсем не острыми локоточками — она все равно выглядела такой беззащитной, так нуждалась в опеке, в сильном мужском плече…
И Кирилл подивился: надо же, как жестока жизнь, как несправедлива! Почему те, кто не особенно-то и нуждаются в поддержке и опеке, без труда находят это самое пресловутое сильное мужское плечо, а те, кто действительно в нем нуждаются, вынуждены обходиться собственными силами? Разве Тамаре нужна его опека? Разве ей нужен он сам? Разве ей нужен кто-нибудь еще? Она же по натуре хищница, ее не опекать — от нее защищаться надо! Однако мужчины от нее глаз оторвать не могут — такие, как она, никогда не останутся без опеки, без мужской поддержки. Не он, не Кирилл, так всегда найдется другой дурак, которому она будет морочить голову. А тут же — вот она, совершенно рядышком, так близко, что дух захватывает — сама беспомощность, сама слабость! И — ни одного мужика рядом! Только он, только Кирилл. Но с какой целью он здесь, почему он рядом? Что ему от нее нужно?
Еще полчаса назад Кирилл не смог бы ответить на этот вопрос. Вернее, ответил бы как-то мутно, размыто: мол, защитить бы надо, как бы чего не случилось. Теперь ответ вытанцовывался более конкретный, потому что уже сформировалось нечто, что запросто могло вылиться не только в мысли, но и в чувства. Потому что если раньше, глядя на Светлану, думал только о девочке-одуванчике, терзал себя укорами, что не оказался рядом с нею, не спас, предал ради проклятых помидоров, то теперь видел именно ее саму, Свету. Не очень-то красивую, не очень интересную, совсем уж не яркую, абсолютно домашнюю и всю такую родную, такую уютную… И в глубине естества рождалось совершенно определенное желание: завладеть ею, сейчас, сию минуту, немедленно, подчинить себе ее пышное мягкое тело, покорить, нагло присвоить ее родную уютную душу. Куда уж конкретнее…