Тамара встретила его в прозрачном до неприличия пеньюаре — вроде не раздетая, но и одетой ее язык не повернулся бы назвать. Не стала дожидаться, пока он пройдет в комнату. Едва ли не впервые за недолгую совместную жизнь, если не считать прошлого раза, когда она, совершенно обнаженная, даже без чисто символического пеньюара, вышла встречать его в прихожую.
Кирилл сделал вид, что не замечает ее. Молча разулся и прошел в комнату. Тамара последовала за ним и так же молча присела в кресло. Уже не нагло, как накануне, а скромненько, аккуратненько.
— Ты еще здесь? — нарушил напряженное молчание Кирилл недовольным тоном. — Я надеялся тебя здесь не застать.
Ангельским голоском Тамара спросила с едва прикрытым укором:
— Ну зачем ты так, Кирюнчик? Ну, поссорились немного, с кем не бывает?
— Немного? — возмутился Кирилл. — Ну-ну. Сколько же по-твоему нужно для много?
Тамара потупила глазки, почти прошептала:
— Прости, милый, я была неправа…
Кирилл подошел к окну, распахнул шторы, словно бы намереваясь полюбоваться видом из окна. На самом деле всего лишь пытался выиграть время. Да и что можно было увидеть, кроме ярких лучей уличных фонарей, разрывающих темноту на рваные куски, ведь на город уже давно опустилась ночь. Да, до самой ночи засиделся у Светланы, до тех самых пор, пока она тревожно не посмотрела на часы, пока не намекнула, что вот-вот вернется мама…
Ах, как все не вовремя! Он ведь был уверен, что Тамара уже в прошлом, иначе разве позволил бы себе такой кульбит с ее лучшей подругой? С лучшей? Что за вздор — у Тамары вообще нет подруг, по крайней мере, за весь год, что они были вместе, за год, в который вошли и месяцы горячих пылких встреч, и короткий опыт супружеской жизни, Кирилл ни разу не видел ни единой ее подруги, даже не слышал ни об одной из них. Если где-то с кем-то Тамара и появлялась, если о ком-то и говорила, то только о сестре, только о любимой своей Сонюшке. А Светлана появилась лишь однажды, только на свадьбе, да и то, наверное, из-за того, что сестер в свидетели брать не принято. Тогда можно ли считать Тамару и Свету подругами, тем более лучшими?
Тамара кошкой подкралась сзади, на цыпочках. Да только Кирилл видел ее отражение в стекле, а потому был готов к ее нежным объятиям. И все равно сжался, подобрался весь, словно что-то холодное и склизкое прикоснулось к нему, а не теплые ласковые женские руки проникли под рубашку.
— Мрр! Котик устал? Разве можно так долго работать, дорогой? Совсем забыл про свою кошечку…
Тамара вела себя столь же нагло, как еще совсем недавно вел себя он сам. И если то, как вел себя он сам по отношению к Светлане, Кириллу безумно понравилось, то Тамарино поведение вызвало лишь негативные эмоции. Длинные чуть загнутые ногти с ярким маникюром вызывали отнюдь не возбуждающие ассоциации. И эти губы, еще более искривленные отражением от недостаточно ровного стекла! Быть может, прикоснись к нему сейчас мягкие белые руки с коротенькими ноготочками, если бы вместо хищного оскала увидел в стекле смущенную ласковую улыбку с мило подмигивающими ямочками на щеках, у него бы возможно и получился очередной мужской подвиг, невзирая на усталость, но в данной ситуации…
Кирилл довольно резко отстранился, повернулся лицом к соблазнительнице:
— По-моему, мы собирались развестись.
Тамара бросилась к нему, прижалась к мускулистой груди, как к спасителю человечества:
— Ну что ты, что ты, Кирюнчик! Я же пошутила! Какой развод, что ты, милый! Я же тебя люблю, я так тебя люблю! И ты ведь тоже любишь меня, правда? Ведь любишь же, любишь, я знаю!
Кирилл вновь резко отстранился:
— Как ты можешь любить нищего козла? Именно так ты меня вчера назвала. И это не было похоже на шутку.
Тамара стояла там, где он ее оставил, боялась вновь подойти и вновь быть отторгнутой, отвергнутой. Жалобно попросила:
— Ты прости меня, а? Прости, Кирюнчик. Я ведь тебя так люблю…
Кирилл чувствовал фальшь в ее словах. Да даже если бы и не чувствовал — что бы это могло изменить? Ведь он-то не любил, теперь он точно знал, что не любит ее, и никогда, видимо, не любил. Потому что надо быть полным идиотом и бесхребетником, чтобы полюбить такую, как она!
— Не любишь. Ты никого не любишь. Ты вообще любить не умеешь.
— А ты? — парировала Тамара. — А ты разве умеешь любить? Не говори, что не любишь меня, скажи, умеешь ли ты любить вообще?
Если бы она нашла другие слова, если начала бы настаивать на своей любви к Кириллу, если бы стала лгать — вопрос об их совместном будущем был бы решен раз и навсегда. Но Тамара, словно почувствовав его решительность и испугавшись ее, невзирая на свою обычную нечуткость ко всему миру, вдруг нашла именно те слова, которые Кирилл не смог пропустить мимо ушей, которые зацепили его, затронули душу, заставили задать себе самый важный вопрос. А в самом деле, умеет ли он любить? Тамару — нет, определено не может, не любит. А вообще? Умеет ли он любить вообще?
Еще совсем недавно он ответил бы на этот вопрос утвердительно. Да, да, а иначе что же это было, там, со Светой? Что, как ни любовь?! Внезапная, захлестывающая с головой, сбивающая с ног, всеобъемлющая, вселенская любовь. Когда неожиданно для самого себя понимаешь, что просто умрешь, в буквальном смысле слова перестанешь существовать, если не соединишься вот с этой конкретной женщиной, и только с нею, прямо здесь и прямо сейчас в опьяняющем экстазе любви, до самозабвения, до потери собственной личности погрузишься в ее плоть, растворишься в ее душе. Кто она, что она для него, Светлана?! Что это было между ними всего каких-то час, два назад? Почему он вдруг сошел с ума, перестал соображать, творил не то, что подсказывал разум, а только то, чего жаждало его тело, чего требовало все его существо, все естество?! Сидела перед ним обыкновенная женщина, домашняя, мягкая, уютная, с такими ласковыми глазами и подмигивающими ямочками на щеках. Да, было приятно на нее смотреть, слушать ее совершенно замечательный чуть грассирующий говорок, есть странный борщ с клюквой, приготовленный ее руками — да, приятно, но не более того. Что же изменилось за тот миг, когда она повернулась к нему спиной, пока под струей воды терла щеточкой тарелку? Почему именно в тот миг он сошел с ума? Почему именно в то мгновение она показалась ему не просто необыкновенной, а совершенно неземной, волшебной? Другими словами и не скажешь, просто сами собою напрашивались знакомые с уроков литературы пушкинские строки: "Как мимолетное виденье, как гений чистой красоты".
Кирилл уже готов был ответить утвердительно на Тамарин вопрос: да, да, он умеет любить, определенно, однозначно умеет! Но эти строки… С одной стороны, лишь подтверждающие, что все, что было только что со Светланой, именно к любви и относится. К чистой и высокой. К чистой? "Как гений чистой красоты"?! Красота — ладно, не в красоте дело, много ли он радости получил от Тамариной красоты? Но "чистой"?! О какой чистоте может идти речь, где она, чистота? Да и кому она нужна в наш прагматичный до абсурда век?! Когда двое отдаются друг другу, наслаждаются друг другом в тесной кухоньке рядом с плещущимся в тарелке остывшим борщом, практически не зная друг друга, без лишних слов, без всяких обещаний, просто, как дважды два, банально до пошлости, пошло до неприличия: "Ты меня хочешь? Правда, я женат, тебе от меня ничего не обломится, а вот слабо ли тебе просто так, потому что хочешь?!" И это — любовь?!! Чистая? Светлая? Неземная?! И пусть им обоим было действительно просто здорово, так здорово, как никогда ранее, несмотря на немалый опыт общения с противоположным полом. Но о какой любви можно говорить, о какой чистоте? Дикость, безумие, животная страсть — и ничего более…
И Кирилл промолчал. Потому что нечего было говорить. Потому что чем он сам лучше хищницы Тамары? Чем он сам занимался всего какой-то час назад? Он не романтик, нет, он жестокосердный прагматик. Вместо сердца у него калькулятор, он не умеет любить, он умеет лишь просчитывать всё и вся. А если вдруг счетная машинка в его груди дает сбой, то он начинает руководствоваться сугубо своими плотскими желаниями, физическим влечением, животной своею натурой, потому что вместо сердца у него — калькулятор. А любить калькулятором невозможно.