Стивен взглянул на доктора, пытаясь понять, нет ли в вопросе двойного дна. Заключив, что нет, он ответил:
— Зависит от обстоятельств, доктор Энис. Возможно, через некоторое время. Но жить здесь — всё равно что на море.
— Лично я всецело сухопутный житель.
— Это вряд ли, хирург.
— Почему это?
— Ведь вы когда-то служили во флоте.
— Кажется, лет сто назад, — засмеялся Дуайт.
Показалась дорога на Сол, и Стивен зашагал по ней с лопатой на плече, слишком быстро, чтобы поддерживать разговор. Певун же продолжил двигаться в том же неторопливом темпе по полю возле шахты.
— Хирурх.
— Да?
— Так вас назвал Стивен Каррингтон. Хирурх. Мне нравится. Могу я тоже вас так называть?
— Если пожелаешь.
— Вы когда-то служили на флоте, сэр.
— Это правда.
Дуайт смотрел, как Стивен скрылся у подножия холма. Он гадал, зачем тот так поторопился объяснить свое присутствие у Плейс-хауса. С какой стати? Какое это имеет значение? Или Дуайт что-то накручивает?
— Чего со мной не так, хирурх? — с улыбкой спросил Певун Томас.
— Не так? Непохоже на то. Ты нездоров?
— Да не. Здоров как бык. Хирурх. Ха! До чего ж странно звучит!
— Как уж есть.
— Не хочу быть грубым, сэр. А вы знаете пастора Оджерса? Знаете, что он обо мне сказал? Мол, я самый первый грубиян! Неа, вот уж не собирался! Не собирался я быть грубияном! Просто не знаю я, как себя вести, вот оно что.
— Разумеется.
— Ну, в общем, ежели я скажу хирурх, а не должон был, я не хотел грубить... — Несколько ярдов он просеменил на цыпочках молча. — Сэр, чего со мной не так?
— Ты не расскажешь, что с тобой приключилось?
— Я ни в жисть не болел, никогда, понимаете? Но все надо мной насмехаются! Мальчишки хихикают. А девушки... — по-прежнему улыбаясь, Певун сглотнул, и его большой кадык дернулся, как будто у него гнойная ангина. — Даже братья. Оба! Говорят со мной, как будто я не в своем уме. Может, я и не особо ученый, но и в голове у меня не пусто! Вот я и подумал, а вдруг хирурх знает, что к чему.
Они продолжили путь без лишних разговоров. Дуайт взглянул на юношу. Тому было около двадцати лет, поскольку по внешним признакам нельзя было сказать, что он окончательно сформировался. В целом он был какой-то чудаковатый, со странной походкой, худосочный и сутулый и с необычным голосом. Деревенские редко относятся дружелюбно или хотя бы спокойно к чудакам. Дуайту он казался каким-то пустым и бессодержательным. Нет, дело не в его контр-теноре, который подобно птице парил в церкви, а в его речи, смехе, которые звучали фальшиво, словно лишённые каких-либо чувств.
Временами и глаза его казались пустыми и безжизненными, будто сознание их покинуло. Дуайту был знаком взгляд юноши или женщины, которые при ходьбе сутулились, изо рта текла слюна, а иногда у них случались припадки: таких рождалось предостаточно от кровосмесительной связи брата и сестры или отца с дочерью, или по причине нерасторопности акушерки, или еще от десятка проблем. Певун Томас был «пограничным случаем», по мнению Дуайта: явно странноватый тип, но не совсем уж с приветом. Пару раз он впутывался в неприятности, но пока не попадал в руки закона.
Хотя вопрос, который он задал... Некоторые простачки, по опыту Дуайта, весьма чувствительны; но им представлялось, что это с миром что-то неладно, а не с ними. Однако Томас, похоже, понимал, что проблема в нем, и смутно подмечал причины. Это ставило его в другую категорию. И если Дуайт не ошибся, это что-то новенькое. Он будто только сейчас пришел к пониманию своих особенностей.
— Ты пользуешься бритвой, Певун?
— Ну... более-менее, сэр. Но чаще ножницами. Если я пойду к цирюльнику, то насмешу народ.
— У тебя еще не сломался голос. Это странно для мужчины.
— Плюньте и разотрите, — заговорчески проговорил Певун.
— Почему ты ходишь на цыпочках, а не опускаешь пятки?
— Когда я был мальцом, то как-то прошелся по горячим углям. И потом пятки так долго заживали, вот я и привык ходить на носках.
— Но если ты привык так ходить, то можно и отвыкнуть, верно?
— Сейчас не могу, — сказал Певун и нахмурился.
— Но почему?
— Не могу сейчас.
Четыре мальчика пасли в поле два стада волов и воодушевленно распевали привычный мотивчик.
А ну-ка, Красотка, поднажми, Тартар;
а ну-ка, Англия, вступай, Облачко;
а ну-ка, Красотка, поднажми, Тартар;
а ну-ка, Англия, вступай, Облачко.
Они могли сойти за маленьких послушников, распевающих григорианский хорал. Но тут один все испортил, увидев Певуна, сунул пальцы в рот и свистнул.
Дуайт сказал:
— В этом мире людям — то есть народу — не нравится то, что им непонятно. Чтобы жить счастливо, нужно быть как можно больше похожим на них. Ты понимаешь, о чём я?
— Ага, вроде того.
— Их смешит, что ты другой. Это... невежество, но тут ничего не поделать. Но можно постараться изменить себя. Ты когда-нибудь пробовал разговаривать более низким тоном, чтобы слова шли из глубины горла?
— Неа.
— А ты попробуй. Не нужно говорить совсем уж басом. Я знал одного мужчину в Лондоне с таким же высоким певческим голосом, как у тебя, но когда он разговаривал, его голос был ниже и грубее, как у обычного мужчины. У тебя может получиться, если попытаешься.
— Тогда они еще больше будут хохотать.
— Может быть. Но они бы меньше смеялись, если бы ты улучшил свою походку.
Внимание Певуна ослабло, словно ему было трудно сосредоточиться на такое длительное время. Или, может, оттого, что слова Дуайта были ему неприятны.
— Когда я наступаю на пятки, — сказал он, — то чувствую себя уткой.
— Вполне возможно, на некоторое время.
— Утки ходют на пятках. Кря-кря! И куры тоже. И гуси.
— Человеческие существа, как правило, опираются на пятку и носок. Вот это очень важно.
Вскоре показалась деревушка Грамблер.
— Что ж, теперь мне пора, — сказал Дуайт.
— Хирурх.
— Что такое?
— Чего со мной не так?
— Я ведь уже объяснил.
— Только это?
— Точно не уверен. Мне нужно тебя осмотреть.
— Осмотреть? Это еще что значит?
— Если я осмотрю твои ступни, то вероятно, скажу, есть ли какой-то дефект, возможно, ты не можешь ступать на пятки из-за связок. И тому подобное.
Помолчав некоторое время, Томас заговорил:
— У меня тоже есть чувства, как у всех.
И смущенно засмеялся.
— Ну и хорошо. Так вот, попробуй сделать, как я сказал. Если улучшений не будет, зайди ко мне, и посмотрим, что еще я смогу тебе посоветовать.
Томас пригладил челку и чуть отошел, поскольку Дуайт повел лошадь рысью по грязному вонючему переулку между домами. Певун утер длинный нос и смотрел ему вслед. Затем осторожно опустился на пятки, как будто боялся, что ступня развалится на глазах.
Дуайт решил, что напугал юношу на всю оставшуюся жизнь. Одной беседы об осмотре достаточно, чтобы перепугать жителя деревни, особенно если он не болен. Это как нож, приставленный к горлу.
И всё-таки Дуайт задумался — если Певун так настойчиво спрашивал, можно и впрямь осмотреть его в присутствии другого доктора или аптекаря. Дуайт прекрасно знал, какие слухи могут поползти в противном случае.
Глава третья
Мэри Уорлегган, урожденная Лэшбрук, умерла в марте. Ей было восемьдесят, и ее долгая жизнь пришлась на период восхождения Уорлегганов. Её скромное приданое профинансировало первое предприятие Николаса Уорлеггана, и затем она поселилась в роскошном городском особняке в Труро, недалеко от реки Фал, чтобы видеть, как ее сын становится одним из самых могущественных и устрашающих людей в Корнуолле, членом парламента, рыцарем и владельцем карманного избирательного округа.
Простая женщина, которую мало изменило богатство, умеющая наслаждаться простыми радостями жизни, когда это позволяли муж и сын, неторопливая, очень суеверная и по-деревенски гостеприимная, не заботящаяся ни о чем, кроме комфорта собственной семьи, честолюбивая, лишь когда от нее этого требовали, она умирала медленно, но безболезненно. Ее последней сознательной мыслью стало сожаление о том, что консервы в этот раз получились хуже обычного (неужели она недостаточно их прокипятила?), и о том, что она уже не увидит первый бал своей любимицы Урсулы. Пятого марта, на следующий день после похорон, сэр Джордж приехал к леди Харриет Картер и, застав ее дома, сделал предложение.