Она обхватила голову незнакомки руками и повернула на один бок, потом на второй под внимательным взглядом брата.
— Нет, я не вижу никаких чешуек на висках. И кожа не светится... Нет, она точно человек.
— Может, какие-то ответы мы получим, когда заглянем в ее сумку, — сказал он. — Ты займись раной, сестра, а я пока посмотрю.
— Хорошо. Так и правда будет правильно. — Элейла будто неосознанно погладила волосы девушки, разметавшиеся вокруг ее головы. — Ох, поскорее бы она проснулась. Когда она придет в себя, я засыплю ее вопросами.
— Что ты намерена делать с ее раной? — спросил он, когда сестра пододвинула к себе узелок с целительскими принадлежностями.
Элейла еще раз пощупала края и задумалась.
— Не знаю. Она уже начала зарастать, но если я оставлю так, на ноге останется уродливый шрам. И она не сможет танцевать! Края раны будут тянуть кожу, будет больно.
Она обернулась к своему узелку и какое-то время сосредоточенно перебирала травы и мази в стеклянных пузырьках, которые принесла с собой.
— Попробую размочить рану, наложу припарку. Как только края размягчатся, хорошенько заложу все мазью и зашью. Конечно, останется след, но не такой уродливый, как если ничего не делать. Если рана не загноится, если заживет хорошо, она сможет и ходить, и бегать, и танцевать, как раньше. Одежда прикроет рубец.
Айон кивнул и повернулся к сумке, которую подтянул к себе поближе. Крепкая кожа была на удивление мягкой на ощупь, даже теплой, как если бы еще хранила жар пустыни. Он развязал шнурки, даже не представляя себе, что увидит внутри, и когда перевернул сумку и вытряхнул ее содержимое на пол, был удивлен не меньше наблюдающей за ним Элейлы.
Стила — палочка для письма из черного угля.
Стопка свернутой свитком бумаги.
Два браслета из крупных, нанизанных на прочную нить зеленых и голубых камней; один целый, и один — разорванный, так, что несколько камешков упало в ладонь Айона, когда он его взял.
С десяток монет — недостаточно, чтобы купить лошадь или горбуна, но достаточно, чтобы заплатить провожатому на лошади или горбуне.
Элейла смотрела на брата, ее широко раскрытые зеленые глаза, казалось, мерцали, отражая пламя очага.
— Стила и бумага! Она — цветописец?! Теперь я еще сильнее хочу, чтобы она проснулась.
— Может быть, вещи не ее, — сказал Айон, хотя такое предположение было сомнительным.
Цветописцы — люди, которым сам Бессмертный Избранный поручил заносить в свитки историю этого мира, могли бродить по пустыне и забредать в драконьи пески.
И они могли гибнуть в песках пустыни, поскольку все-таки были людьми, хоть Избранный и даровал им долгую жизнь, крепкие кости и кое-какую защитную магию, но шанс того, что свитки цветописца после его смерти найдет какой-то случайный человек, был не больше, чем вероятность дождя в пустыне в разгар времени засух.
Это объяснило бы, как девушка оказалась в драконьих песках, но Айон при этой мысли не почувствовал облегчения.
— Элейла. Пока мы не узнаем, кто она такая, девушка останется во дворце.
Сестра кивнула. Пока Айон убирал содержимое сумки обратно, она набрала чистой воды из кувшина для питья в железную чашу и поставила ее на огонь. Когда вода закипела, добавила туда трав из мешочка и стала ждать, пока смесь для припарки будет готова.
— Цветописцы не приходят просто так. Но она не может быть и тем, и другим, ведь правда? — спросила Элейла немного погодя, помешивая отвар деревянной лопаткой, и Айон не удивился тому, насколько схожи были их мысли и тревоги.
Богиня Хазафир редко вмешивалась в дела своего сына, позволяя ему править по своему усмотрению, и Бессмертный отвечал матери тем же, не вмешиваясь в ее дела.
У танцовщиц было четкое предназначение: вместе с заклинателями сдерживать драконов, чтобы те не сожгли Город Миражей и не двинулись всей своей огненной стаей вглубь Алманэфрета и дальше, к Цветущей долине, зеленой, плодородной — и беспомощной перед их пламенем и когтями.
У цветописцев был свой путь: записывать истории на длинных свитках, сохранять рассказы о землях и народах, живущих в разных концах мира, и передавать их в Башни Знаний, построенные в восходной части Островерхих гор.