— Все в Доме творчества ахнули, когда их увидели, — он рассказывал, — а они влюбились в нас с Яшей Акимом, расставались — плакали, обнимались, целовались. Одна даже долго мне писала письма.
Тут в наш разговор вмешался Яков Лазаревич — ему показалось, что в обществе столь низкорослых экземпляров, как мы с Бородицкой, невежливо воспевать длинноногих дам, поэтому он сказал:
— Ерунда! В женщине главное… ум.
Коваль искренне рассмеялся.
— Да-да, — настаивал Аким. — И вообще, один мужчина может любить нескольких женщин.
— Скольких, Яков? — посерьезнел Юра. — Говори, скольких? Трех?
— У нас в молодежной редакции радио, — говорила Люся, — был начальник. Он нас собрал, отчитал и в заключение произнес, кипя от возмущения: «Все это способствует разврату и призерватуции!»
Леня сгорел на пляже, спина чешется, он мажется кефиром:
— Посмотри, у меня там не крылья растут? Или плавник?..
В электричке:
— …У него клубника разговаривала и так хорошо выговаривала букву «Р»!..
— С какой стати вы говорите мне «ты»?
— Да тут некого называть на «вы». Тут на «ты»-то некого называть!..
— А что это — вот, я слышал, говорят — «крайняя плоть», «крайняя плоть»?..
— Это пятка, — ответил кто-то со знанием дела.
Художник Узбяков, разведясь с женой и не желая больше встречаться с нею, бросал алименты в форточку — они жили на первом этаже.
Вдруг ему приходит повестка в суд.
— Что такое? — он спрашивает. — Я несколько лет бросал деньги в форточку.
Оказывается, его семья давным-давно переехала на другую квартиру.
— Когда ты умрешь, — сказал мне Седов, — я никому не позволю плакать. А на твоей могильной плите напишу: «Ура, ура, умерла с утра!» А если я умру первым, то ты на моей напиши: «Ура, ура, умер вчера!»
Потом звонит и говорит:
— Знаешь, я передумал. Все-таки это не очень — «Ура-ура, умер вчера». Я сочинил себе новую эпитафию: «Всем спасибо».
Потом опять звонит:
— Слушай, не надо «Всем спасибо!». Напишешь так: «Чего тянуть-то?!»
Семь пятниц на неделе!
Рассказала Юрию Ковалю, что пишу историю о том, как в московском дворе на Петровско-Разумовской загорелось дерево. Я давай собирать народ из окрестных пятиэтажек, это был сущий театр абсурда, и что наконец приехала пожарная машина, но у них не оказалось воды. И тогда, говорю я, пожарники спустили штаны и стали гасить огонь старым добрым испытанным способом.
— Вряд ли, — усомнился Коваль, — пожарные столь малыми средствами могли загасить пылающий… платан.
В парке две женщины проходят мимо меня, одна — другой:
— …Ругались, дрались, обзывались — жизнь была! Как только она умерла — через полгода его не стало. Что ж такое? Вообще никуда не годится!..
Седов:
— Мы с тобой две вещи не доделали в жизни — недореализовались в кино и недосамореализовались!
Однажды Яша Аким, Алеша Леонтьев, Монин и я, — рассказывает Виктор Чижиков, — сидели в ЦДЛ. Видим — Константин Симонов. Яша его подозвал, они были знакомы:
— Посидите с нами?
А он вдруг и заявляет:
— Я вообще не склонен ни с кем — ни выпить, ни посидеть. Потому что обычно меня приглашают, когда люди ограничены в средствах.
Тут Женя Монин, который как раз получил на «Диафильме» кучу денег, вынимает их из кармана, кладет на стол и говорит:
— Сегодня не тот случай.
…И сгладил и отбрил! — резюмировал Чижиков.
Тишков не пошел в мастерскую, мучается дома с монтажом своего видео на компьютере, никак программы не может освоить, звук соединить с изображением.
Мы у него спрашиваем:
— Лень, а ты чисто русский?
— ЧИСТО! Зря вы задаете такие вопросы! Молчали бы, полукровки! Что ж я не понимаю, как закачать звук в компьютер? Наверное, потому что русский! Усложнили нам жизнь своими изобретениями, евреи!..
Тетя Нюра в деревне жалуется на соседку:
— Она попросит два стожка, а спиздит пять. Я ей говорю, а она: «И правда…»
Тетя Нюра делала творог из скисшего молока, и у нее сыворотка осталась. Дай, думает, поросенку отнесу — Тамариному, у колодца. Он выпил да отравился.
Тамара:
— Ты — колдунья! Моего поросенка отравила.
А тетя Нюра:
— Господи! Ты все видел! Не хотела я поросенка отравить! Я только хотела его угостить.