Шибаев поднял воротник куртки, почувствовав, что продрог. Было все еще довольно тепло, но сырость пронизывала до костей. Он прекрасно понимал, что все его домыслы, скорее всего, не имеют ничего общего с реальностью, но ведь нужно занять себя хоть чем-то, сидя в засаде. Григорьева снова подошла к окну, замерла, сложив руки на груди. Шибаев опять отодвинулся за дерево, хотя понимал, что увидеть его оттуда невозможно. Начинало смеркаться. Размытый мир погружался в туман и постепенно исчезал. Шибаев плюнул и решительно зашагал домой.
Адвокат Дрючин, разумеется, был тут как тут, сгорая от нетерпения. Выслушал скупой отчет Шибаева и, убедившись, что вина подозреваемой все еще не доказана, снова повторил, какая она, эта Григорьева, нестандартная и необыкновенная. Ирина Сергеевна. Шибаев внимал рассеянно, поминутно чихал, из носа текло. Алик отправился на кухню, где принялся шарить в холодильнике в поисках закуски, и продолжал развивать все ту же тему. Шибаев, не дождавшись его, уснул. Алик не умолкал и даже прочитал сонет Шекспира, свой любимый, чего Александр уже не услышал. Утомленный свежим воздухом и простуженный, он крепко спал. Разочарованный Алик потряс его за плечо, потом уселся за стол пить чай. Он принес с собой коньяк, но выпивать без друга не хотелось. Не пилось в одиночку.
Он задумчиво сжимал в руках приятно горячую кружку и снова рассматривал фотографии Григорьевой, воображая себе ее голос, смех, походку. Глуховатый негромкий голос, глуховатый негромкий смех. Художница. Источник не знал, в каком жанре, и Алик придумал, что она пишет пейзажи, немного мрачные, какие-нибудь развалины, заросшие кустами ежевики и шиповника, старые мрачные кладбища, покосившиеся кресты, тонко чувствует и… вообще. Видел он нечто подобное у одного немца… как его… Каспар… Черт, фамилию забыл. Каспар такой-то – он еще подумал, что художник с большим приветом. А сейчас вдруг вспомнил его почему-то – печаль в глазах Ирины Сергеевны навеяла, не иначе. С такой женщиной хорошо бродить в дождь по городу или в лесу. Тут ему пришло в голову, что и в молодости он терпеть не мог бродить под дождем, какие прогулки в дождь? А теперь и подавно. А поэтический штамп остался – прогулки в дождь, запах дождя, шуршание мокрых листьев. Псевдоромантика, особенно в его зрелом возрасте. Другое дело – поужинать в хорошем ресторане, а после ужина, так и быть, минут десять побродить, чтобы растрясти съеденное и выпитое, рассуждая о природе, горных лыжах, утренней пробежке по парку. И – домой!
На четвертый день слежки на сцене появилось новое действующее лицо. Подруга. Мелкая изящная блондинка. Женщины сидели за столиком на улице – день снова выдался удивительно мягкий, полный бледного предзимнего уже солнца. Пили вино, кофе, ели что-то, вернее, не столько ели, сколько ковырялись вилками в тарелках. Общались. Шибаев с безразличным видом вошел в кафе, уселся в глубине, не выпуская их из виду. Григорьева слушала, подруга говорила, размахивая вилкой, словно дирижировала. Потом вдруг расплакалась, но при этом болтать не перестала. Григорьева взяла ее за свободную руку, молча кивала, сочувствовала. Изредка скупо роняла слова. Казалось, она не столько слушает подругу, сколько прислушивается к голосам внутри себя.
В конце концов блондинка высказала все, что собиралась, перестала плакать и даже улыбнулась. Махнула рукой, словно хотела сказать: да гори оно все синим пламенем! Шибаев был уверен, что знает, о чем они беседуют. О любви, разумеется. О чем еще может говорить женщина, рыдая, размахивая вилкой, не забывая при этом поправлять прическу и провожать взглядом проходящих мужчин? Цена всем этим любовным трагедиям, о которых кричат за бокалом вина, медный грош. Настоящая боль молчит, считал Шибаев. То есть он не выражал этого словами, но чувствовал именно так. Он был не прав, разумеется, так как подходил к женщинам с мужской меркой. Если мужчина не рыдает и не размахивает руками, то это не значит, что его чувство глубже и сильнее. Опять-таки разные мужчины бывают. Шибаев молчит, например, а у Алика Дрючина рот не закрывается. У всякого свой психотип – любимое словечко адвоката.
Женщины допили вино, заказали еще. И кофе. И пирожных. Григорьева – одно, блондинка – три, видимо, спасаясь от стресса. Потом они долго и шумно прощались, с объятиями и поцелуями. Блондинка остановила частника и весело упорхнула, помахав из окна машины рукой. К ней вернулось ее жизнелюбие – знал Шибаев таких: выговорится, выплачется – и снова весела, бежит по жизни вприпрыжку и радуется, ловит день. Григорьева, оставшись одна, посидела еще немного. Потом расплатилась и медленно пошла вдоль улицы, как никогда, выражая спиной, походкой, руками, засунутыми в карманы, что идти ей, собственно, некуда. Шибаев кожей почувствовал, как ей хреново, и, пожалуй, впервые посочувствовал. Ему и раньше приходилось заниматься подобным «сыском», но те персонажи были покрепче и сочувствия, как правило, не вызывали.