— Ну прямо пуп земли! — восхитилась Шелестова. — Неужели ты и впрямь думаешь, что всё вертится исключительно вокруг твоей сиятельной особы? Да не будь тебя, был бы кто-нибудь другой, кобелей, слава Богу, на всех хватает.
— Что-что? — задохнулся от возмущения Крамской.
— Что слышал, — повысила голос она. — Подумать только: осчастливил! Запер в четырёх стенах с грудным ребёнком на руках! Ты что думал, я за тарелку похлёбки и вот эту вот роскошь буду на тебя молиться? — Небрежно отодвинув ногой самодельную табуретку с поперечными перекладинами, Шелестова перерезала Крамского взглядом и вздёрнула подбородок. — Всё, Крамской, надоело мне строить из себя монахиню, пора расставить всё по своим местам. Да, я уехала с тобой из Озерков, не пропадать же мне в деревне с моей-то красотой? Но неужели ты мог подумать, что я буду до скончания века покорной содержанкой?
— А на что ты ещё годишься?! — не помня себя, выкрикнул Михаил и тут же, прикрыв рот ладонью, затих и прислушался, но за стеной было по-прежнему тихо.
— А вот на что. — Сбросив маску окончательно, Люба окатила Михаила ледяным взглядом. — Мне надоело мыкаться по углам и, словно последней нищенке, ждать подачки с барского стола. У меня растёт ребёнок, и, кроме меня, о нём позаботиться будет некому. На твою любовь-морковь мне глубоко наплевать, я никогда тебя не любила, просто использовала как временное пристанище, до тех пор, пока не подвернётся что-нибудь более интересное и перспективное.
— Ну и дрянь же ты! — Чувствуя, как в груди ширится что-то горячее, Михаил хватанул ртом воздух и с силой прижался к спинке стула, надеясь, что боль хоть немного утихнет.
— Ждать, что у тебя проснётся совесть — дело пустое, потому что у тебя её просто нет, а жизнь идёт, — не обращая внимания на его перекошенное от боли лицо, Шелестова усмехнулась, и на её смуглых щеках появились две глубокие очаровательные ямочки, когда-то сводившие Михаила с ума, а теперь казавшиеся ему изъяном. — Идти у тебя на поводу я больше не желаю, пришло время платить по счетам.
— И кто же мне собрался выставлять счёт, уж не ты ли? — поражённый наглым тоном Шелестовой, Крамской задохнулся от возмущения.
— К лету, самое позднее к осени, нам с Минюшкой нужна отдельная однокомнатная квартира в центре Москвы, — не моргнув глазом, безапелляционно выдала Люба.
— А чего не трёхкомнатная? — не выдержав, тихонько хохотнул Михаил. Требования любовницы были настолько абсурдными, что воспринимать их серьёзно рассудок Михаила просто-напросто отказывался.
— Помимо квартиры, нам нужны будут деньги на жизнь, поэтому ежемесячно, одним и тем же числом, ты будешь переводить на мою сберегательную книжку сумму, которую я тебе назову. А уж без твоей драгоценной фамилии мы с сыном как-нибудь обойдёмся. — Ямочки на щеках Шелестовой пропали, и глаза, горевшие сосредоточенностью, стали предельно серьёзными.
— Всё? — Забросив ногу на ногу, Крамской расслабился и на губах у него заиграла сардоническая ухмылка. — А если я не стану выполнять того, о чём ты просишь?
— Это не просьба, это требование, — спокойно поправила его Любаня, — и твои ухмылочки здесь совсем не к месту. Если ты откажешься выполнять мои условия…
— Тогда что? — боль в груди понемногу отступала и, представляя себе со стороны некрасивую сцену, разыгравшуюся в маленькой убогой кухоньке и казавшуюся глупым фарсом, Крамской криво изломал губы. — Ты на кого посмела тявкать? Что ты мне сделаешь, дрянь ты эдакая, придёшь на бюро с ребёнком на руках и скажешь: это сын Крамского? Да может, это и не мой ребёнок, чем ты это сможешь доказать? Кто тебе поверит, деревенской девочке?
— У нас партия о людях заботится, так что доказывать придётся не мне, а тебе, а лишний шум будет кое-кому в твоём окружении ох как на руку, — уверенно проговорила Люба, и по дрогнувшему лицу Михаила поняла, что попала в точку. — А чей в действительности Минька, твой или Кирюшкин… — выдержав длительную паузу, Шелестова посмотрела прямо в глаза Михаилу, — так об этом известно только двоим: мне и Господу Богу.