— Что значит, какого? — недовольно взявшись за пальто, доктор смерил молодого человека взглядом и, так и не дождавшись, пока ему догадаются подать пальто, начал искать рукава самостоятельно.
— Доктор, что бы имели в виду? — Решив, что он неверно истолковал слова врача, Кирилл с трудом оторвался от созерцания докторской переносицы.
— Я имел в виду вашего будущего ребёнка, — спокойно ответил тот. Продолжая возиться с пуговицами, он взглянул в зеркало и увидел, что лицо Кирилла стало бледным, как полотно. — Да что с вами такое? — повернувшись к странному молодому человеку, обеспокоенно спросил он. — Вы что, не знали о беременности жены?
— Какой беременности? — жалко дрогнув губами, Кряжин с недоверием взглянул на горе-эскулапа, подвергающего его нервную систему страшному, и что самое обидное, абсолютно бесполезному напряжению. — Вы не понимаете, это у неё наследственное. Врач из женской консультации уверил нас, что такая неприятность с нами произойти не может. — Жалко подергивая губами, Кряжин глупо улыбнулся и для убедительности покрутил головой.
— Отчего же нет? — Покончив с пуговицами, доктор расправил каракулевый воротник пальто и, взяв обеими руками высокую шапку, водрузил её на голову. — Почему же будущее отцовство рассматривается вами исключительно в качестве грядущей неприятности? По-моему, дети — это замечательно.
Ожидая иных слов, Кирилл весь поджался и, напружинившись, стал похож на хищного зверя, загнанного охотниками за флажки.
— Говорю вам, вы ошиблись. Ошиблись! — Дёрнув ноздрями, Кряжин рассмеялся, и его смех раскатился по прихожей сухими горошинами.
— Ну как вам будет угодно. — Холодно улыбнувшись, врач коснулся перчаткой каракулевого верха шапки и, символически поклонившись, взялся за ручку. — Ошибся я или нет, покажет время. В конце концов, беременность — не насморк и через две недели не рассосётся, хотя, мне кажется, для этого малыша было бы лучше, если бы произошло обратное.
Оторопело глядя на захлопнувшуюся дверь, Кирилл прикусил губу и, прижавшись спиной к стене, стал медленно съезжать на пол. Приложив ладони к лицу, он всхлипнул и вдруг, откинув голову назад, безнадёжно-тоскливо рассмеялся.
Через две недели маленькому Минюшке должно было исполниться три, и волей-неволей приходилось думать о том, как существовать дальше. Пока в жизни Любы был Михаил, все вопросы решались легко и просто, и даже после его смерти никаких особенных проблем перед ней не возникало: тонкие серые странички сберегательной книжки справлялись с трудностями ничуть не хуже бархатистых ноток голоса высокопоставленного руководителя. Единожды запущенная, партийная машина сбоя не давала и, работая без осечек, позволяла Любе в полном объёме пользоваться всем тем, что осталось ей в наследство от недолгого, но выгодного сожительства.
Государственная однокомнатная квартира никоим образом не числилась за покойным Михаилом, хотя в горкоме не было тайной, что к её получению Крамской приложил не только руку, но и весьма пухлый белый конверт. Оформив Шелестову как невесту молоденького лейтенанта, погибшего в военных действиях до рождения собственного сына, Михаил убил двух зайцев. Он решил не только проблему с Любиной пропиской, но и организовал Минюшке отчество, не отбрасывавшее тень на паспортные данные своего высокого родителя, и теперь никакая власть не смогла бы выставить на улицу вдову героя с ребёнком на руках.
Серые полосатые странички сберегательной книжки обеспечивали хороший процент годовых, геройство мнимого родителя давало Михаилу Шелестову первоочередное право на место в лучшем детском садике района. Трудовая книжка Любани, ещё в шестьдесят третьем заботливо отправленная Крамским в отдел кадров горкома, исправно отсчитывала годы официального рабочего стажа.
Наверное, безоблачная идиллия Шелестовых длилась бы ещё долго, если бы не одно «но», перечеркнувшее планы Любаши самым неожиданным образом. Чуть ли не в день похорон Крамского в её доме раздался телефонный звонок, и тихий уверенный голос Берестова поставил Любу в известность: её безоблачное существование прекратится в тот момент, когда сыну исполнится три, и, следовательно, срок её декретного отпуска подойдёт к концу.
Со слов бывшего начальника Михаила Любаня поняла, что с законом он ссориться не намерен и до окончания срока декрета вдова героя по-прежнему будет числиться одним из горкомовских секретарей. Но, как только положенный срок выйдет, её под каким-нибудь благовидным предлогом незамедлительно выставят вон. Не поднимая шума, Берестов позвонил лично, и это могло означать только одно: Иван Ильич терпеливо ожидал того момента, когда он сможет рассчитаться за смерть друга сполна.