Просчитаться по сути он не мог, это было исключено полностью. Зная Марью как свои пять пальцев, он был уверен, что рано или поздно он согнёт её в бараний рог, но вариант «поздно» не устраивал его в силу ряда причин.
Во-первых, как это ни банально, деньги в кошельке подходили к концу и рассчитывать на то, что они каким-то непостижимым образом свалятся на него с неба, было лишено всякого здравого смысла. Во-вторых, к Международному женскому дню его приятеля Геннадия ожидал сюрприз в виде визита глубоко любимой тёщи, и, само собой подразумевалось, что к этому времени присутствие Кирилла в чужом доме будет завершено. И в-третьих, через три с небольшим месяца была назначена защита его дипломной работы, справиться с которой без Марьи нечего было и надеяться. Если первые два вопроса можно было как-то утрясти, заняв на время немного денег и переехав жить к кому-нибудь ещё, то диплом ждать не мог. Как это ни печально, делать эту работу, кроме Марьи, за Кирилла никто не собирался.
К концу пятого дня неясное беспокойство стало переходить во вполне осознанную тревогу, а к вечеру шестого перешло в настоящую панику. Позвякивая медяками, кошелёк в голос намекал на то, что жизнь дала трещину, и это было уже серьёзно. Бросая на загостившегося квартиранта косые взгляды, Генка с женой неоднозначно давали понять, что их терпение подошло к концу и бесплатная гостиница закрывается.
Свернувшись калачиком на детской кухонной тахте, Кирюша смотрел в темноту немигающим взглядом и слушал ритмичное тиканье секундной стрелки, неумолимо приближающее утро следующего дня. За стеной слышалось неясное перешёптывание хозяев; прислушиваться к которому не было никакого смысла: на что угодно, хоть на собственную голову, Кирилл мог поспорить, что речь шла о нём. До двенадцати часов завтрашнего дня он должен был освободить занимаемый угол, и надежд на то, что утром Марья придёт к нему с извинениями, практически не оставалось.
В том, что он просчитался, теперь не было ни малейших сомнений, но в чём конкретно заключалась его ошибка, Кириллу было неясно. В том, что Марья была готова бежать за ним сразу же после его ухода, он не сомневался ни на миг. Но шесть дней ожидания никак не вписывались в его стройную систему. Завтра в полдень он окажется на улице, без угла и без копейки денег. Представив себе ближайшую перспективу, Кряжин покрылся холодным потом и, натянув тонкое одеяло на ухо, зажмурился.
Тикая, часы роняли секунды в пустоту, и, судорожно перебирая возможные варианты, Кирюша усиленно искал для себя достойный выход.
Рассчитывать на сострадание Любы было без толку, считая себя обиженной стороной, она была твёрже кремня, и, зная её характер, надеяться на чудо было пустой тратой времени. Поискать очередного прибежища было в принципе возможно, но ютиться в чьём-то углу, ощущая на себе косые взгляды, очень не хотелось. Жить у чужих людей на положении бедного родственника имело бы смысл, если бы он был полностью уверен, что когда-никогда Марья сломается и, потеряв надежду переупрямить его, бросится ему в ноги. Но отчего-то такой уверенности у Кирилла уже не было.
Тихо, но настойчиво, заставляя сердце сжиматься от тоски и унижения, к нему подкрадывалась мысль о постыдном возвращении домой. Представляя роль, которую ему уготовила злая судьба, Кирилл готов был кричать и плакать от отчаяния. Вцепившись зубами в уголок белой льняной наволочки, Кирюша до боли зажмурил глаза. Это был конец всему. Униженный, раздавленный, он должен будет умолять о прощении, стоя на коленях перед той, которую ненавидел всеми фибрами своей души.
Чувствуя, как поднимается волна глухой ненависти к этой поганой жизни, упиваясь жалостью к самому себе, Кряжин сглатывал тугой комок, застрявший в горле, и перед его мысленным взором снова и снова появлялся промасленный обрез покойного Савелия. От прикосновения холодного металла Кряжин вздрагивал и, трясясь под тонким одеялом, прикладывал руку к тому месту на груди, в которое упирался грозный обрез с отпиленным стволом.
— Лучше бы ты убил меня тогда! Будь ты проклят! Слышишь, будь ты проклят! — истерично шепча, он чувствовал, как, отражаясь от льняного пододеяльника, горячее дыхание жгло ему лицо.
Силясь оттолкнуть от себя металлический ствол, Кирюша упирался руками в холодное железо, но, приминая его к стене, обрез давил на грудь всё сильнее.
— Стреляй! Ну что же ты?! — хотел крикнуть Кирилл, но не мог.
Захлебнувшись отчаянием, он вскинул глаза и уставился в лицо покойного родителя, одним махом безжалостно расплющившего его жалкую, никчемную жизнь. Закинув голову и подрагивая рамкой вишнёвых губ, Савелий беззвучно смеялся, а на месте его глаз, проваливаясь глубокими сизыми полукружиями, чернели две пустые бездонные ямы.