-- Нна!.. Нна!..
Почувствовав удовлетворение, он бросил палку, плюнул в речку и пошел по направлению к террасе, уже весело смеясь, показывая рукой Чеканову, как он бил воду.
Его радость заразила и Чеканова; какая-то звонкая дрожь прошла по всему его телу, защекотало в горле, и он ответил ему таким же громким, похожим на лошадиное ржанье, смехом.
Танник взобрался на террасу и энергично, нечленораздельными звуками, рассказывал Чеканову о своем приключении, показывая на речку и прерывая свой рассказ восторженным смехом, от которого он сгибался вдвое.
А Чеканова смех перешел в истерический хохот, он захлебывался, задыхался и не мог остановиться. Одарка и Карлаш смотрели на него издали с недоумением и испугом, и он заметил, как они смотрели на него. Его вдруг охватил неудержимый гнев, он яростно затопал на Танника ногами и закричал:
-- Пошел вон!.. Вон!..
Но Танник ничего не понимал и продолжал смеяться, радостно всплескивая руками и хлопая ими себя по бокам.
У Чеканова потемнело в глазах, он бросился на идиота и так толкнул его в грудь кулаком, что тот пошатнулся и повалился навзничь.
В непонятном волнении, вне себя от раздражения, Чеканов вбежал в дом и захлопнул за собой дверь.
Оставшийся на террасе Танник выл, плевался, мычал. Чеканов, как зверь в клетке, метался по комнатам, затыкая уши, чтобы не слышать криков идиота...
IX.
Чеканов забыл о своем письме, которое несколько дней провалялось на столе, пока Одарка, убирая, не увидела его и не отослала с Карлашем на почту.
С головой Чеканова вообще творилось что-то странное. Он о многом стал забывать, и ему часто казалось, что у него никогда и не было другой жизни, что он всегда жил в этой усадьбе, и никаких других людей не видел, кроме Одарки, Танника и Карлаша.
Он как будто погружался в какое-то тупое забытье и мог часами сидеть на одном месте, глядя в одну точку, ни о чем не думая, точно проваливаясь в какую-то пропасть, где он как бы переставал существовать.
Минуты просветления, приносившие с собой мучительные воспоминания вместе с жутким сознанием близкой гибели, заставляли его страдать, и он боялся их, как пробуждения, возвращения от сладкого небытия к страшной действительности.
В такие минуты он не мог оставаться один и искал общества Карлаша или Одарки. Он не разговаривал с ними, ему нужно было только видеть их, чувствовать около себя; в их присутствии его страх рассеивался, и его одиночество не казалось ему таким безграничным... Посидев с ними полчаса, час, он вдруг начинал тихонько смеяться, устремив глаза в одну точку, забыв о них, потом вставал и уходил в свой дом. Они ему больше были не нужны, -- темное забытье уводило его не только от них, но и от самого себя...
Раз, очнувшись от своего забытья, он пришел в ужас от тишины, царившей в доме и во всей усадьбе.
Он не нашел ни Одарки, ни Карлаша, даже Лабон куда-то скрылся. У Чеканова было такое чувство, точно весь мир сразу опустел, и он остался в нем один, на всем безграничном пространстве вымершей земли... Охваченный непобедимым страхом одиночества, он выбежал из усадьбы, с трудом, на четвереньках, перебрался по скользкому, шатающемуся мостику через речку и бросился бежать к деревне через пустынную поляну, местами залитую водой, доходившей ему до щиколоток.
В узких уличках деревни грязь была еще глубже, приходилось пробираться по плетням над лужами жидкой, зловонной грязи, в которой барахтались тощие крестьянские свиньи.
Час был предвечерний, нигде не было ни души, и окна в хатах чернели, как пустые, мертвые глаза.
Сеял мелкий, холодный дождь, от которого все на Чеканове скоро промокло насквозь. Он зябко дрожал в своем летнем костюме; ногам было холодно и неприятно в намокших сапогах...
Широкая главная улица деревни тоже была пуста, безлюдна, сумрачна. Только из двери одной лавки падал через улицу длинной полосой желтый свет керосиновой лампы. Чеканов, как бабочка на огонь, устремился на этот свет...
Эта лавка была своего рода деревенским клубом. Чеканов увидел здесь много людей, сидевших на табуретах, на стойке, на мешках с крупой, на чем попало. В разных углах шла оживленная беседа...
Старый хохол с сивыми усами, державший в руке жестянку с только что купленным здесь дегтем, говорил другому, нюхавшему табак из новой, здесь же приобретенной, пачки.
-- Я ж вам говорю -- тот, что на трубе играет!..
Собеседник, более молодой, задумчиво погладил свою жидкую, мочальную бороденку и недоуменно спросил:
-- Может, гармонист?
Сивоусый обрадовался: