— Как же за нее бороться? — спросила Таня.
— Просвещением… Это долго, зато надежно.
Таня погрузилась в размышления. Так и Горбунов в гимназии провозглашал: просвещением добиваться равноправия. А отец о другом гремит: гнать, палить господ! И снятся ему пожары… Но ведь это жестоко. Зачем проливать кровь, когда можно всего добиться мирно, культурно?
…Долго сидели подруги, беседовали, спорили, вспоминали слова Шевченки: «Цепи разорвите», — пытались заглянуть в будущее.
V
Всю ночь под воскресенье по станице гремели мажары[2]: хуторяне съезжались на ярмарку. Заняв места на площади, они распрягали лошадей, привязывали к дышлам мешки с половой, подкармливали скот и прочую живность. Зевали, дремали, поджидая восхода солнца. Густыми волнами поплыли по станице запахи сена и конского навоза, дымившегося на площади.
Утром загоготали гуси, заревел скот в загоне. Придирчивые покупатели забренчали по горшкам и чугунам. А казаки в красноверхих шапках толпились подле лошадей, прицениваясь да выхваляясь друг перед другом знанием казачьего ремесла. Любо их сердцу было это занятие: слоняться между лошадьми, щупать их, засматривать в зубы, ковыряться в деснах, а потом потрепать жеребца по загривку и прогнать его красивой рысью через станицу.
На выгоне лихо состязались станичные джигиты.
Из холодных приурупских туманов выплывало солнце, и хорошели лица людей, золотым сиянием заиграли горы яблок и дынь, тускло заблестели сизые арбузы.
В стороне, под тополем сидел слепой. Он степенно жевал черный хлеб, густо посыпая ломоть солью. Перед ним на шапке лежала луковица. Белая чуприна, седые усы оттеняли солнцем и ветрами продубленное лицо — спокойное, умное, изборожденное долгими годами жизни. Запыленные ноги, свитка, обшитая разноцветными нитками, незнакомый для Кубани рисунок на сорочке — все показывало, что дед из далекого края. Возле него чернобровая, опрятная девочка-поводырка лакомилась душистой дыней.
Поглаживая седой ус, кобзарь поводил бельмами, прислушивался к гомону ярмарки. Спокойно поджидал, когда люди кончат с делами, все распродадут и купят. Тогда он возьмет свою многоголосую кобзу и ударит по струнам.
Слух о кобзаре с Украины быстро облетел станицу.
Когда Таня с Тосей пришли на ярмарку, вокруг него уже толпились люди. По бокам подсели братья Шейко — Петро и Прокоп. У одного из них — граненая кварта и чарка. Собирались угощать кобзаря, но его песня увлекла, взволновала:
Любили братья Шейко слушать про Кармелюка. Из головы не выходил храбрый подольский ватажек. Завидовали подолянам, прислушивались, не гуляет ли и на Кубани такой рыцарь. Пошли бы к нему, не раздумывая.
Оба Шейко были из бедной крестьянской семьи. Старший, Петр, — богатырь на всю округу — мог поднять даже жеребца, убить кулаком бычка или пронести через всю станицу мельничный жернов. А что он имеет? Рваный бешмет, заплатанные шаровары да пудовые кулаки. Как сойдутся в драке станичные парни с господской порослью, так врассыпную удирают барчуки и кулацкие сынки от смертельного свиста шейковой пятерни.
Слушая песню, замерли люди: возник перед глазами славный рыцарь, защитник бедных, не раз подвергавшийся пыткам. Вот он со своей смелой ватагой преграждает дорогу угнетателям, защищает бедных, наделяет их отобранным у богачей добром… Вот оно как!.. Почему же Кубань стонет без своего Кармелюка?! Боятся батраки, усыпили свободу мироеды?
А к толпе, словно готовый ответ, подошел урядник, разопревший, в черной черкеске. Девочка что-то шепнула кобзарю на ухо, он перестал играть и, протягивая свою шапку, затянул речитативом:
— Спаси, господи, и помилуй за вашу рукоподающую милостыню, господи, вас спаси и помилуй в жизни вешно; не оставь, господи, вас чадием вашим. Даруй, господи, здравля и счастя, пошли, господи, многолетне життя и всякое благополучие…
Но урядник продолжал стоять, подозрительно поглядывая на кобзаря. Лицо старого слепца стало вдруг страдальчески постным, и он, слегка перебирая струны, пронзительным голосом затянул «Пустынника»:
Урядник пошел прочь, вытирая папахой обильно струившийся по лицу пот, а из толпы, прямо через головы вскочил в круг Тритенко, и все невольно расхохотались. Это был низенький, прыткий, вездесущий балагур, вековечный батрак — никто не ведал, какого он роду, откуда сам и сколько ему лет. Оборванный и веселый, носился он по белу свету, батрачил в экономиях, на работе все горело у него в руках; ел мало, смеялся много и бил лихом о землю, и уж не пропускал ни одной вечеринки, свадьбы или ярмарки. Никто, конечно, не мог себе представить, чтобы Тритенко когда-нибудь стоял спокойно: руки его постоянно рвались к работе, а ноги — к танцу, да и походка у него была какая-то заячья — все вприпрыжку. Такого удалого и неутомимого танцора, наверное, и мир не знал. «Он, должно быть, и к могиле своей побежит вприсядку», — говорили люди.