А что творилось с Таней! Слушая старинную песню, она, как никогда, почувствовала всю глубину бедствий, перенесенных в прошлом бессмертным героическим народом.
…Солнце поднялось уже высоко, ярмарка была в разгаре. Отовсюду сходилась молодежь. Назар Шпилько — в атласной синей рубахе — и Иван Богдан — в казачьей форме — слонялись между мажарами, присматриваясь к хуторским девчатам.
И там, где проходили Назар с Иваном, расцветали девушки, которых не зря хитрые родители привезли на ярмарку. Склоняли головы, вымытые в любистковом отваре, а сами исподлобья, сквозь густые ресницы так и стреляли глазами в парней. Да и чертовски же красивы были эти два друга! Назар лицом походил на цыгана — невысокий, но крепкий, как дуб, густые брови, а из-под них очи большие, глубокие, так и проникают в душу, и сердце замирает, как глянет парень весело, лукаво да еще и ласково. А рядом Иван — стройный, сильный, нос орлиный, а глаза серые-серые, так и пылают отвагой, силой молодецкой и еще чем-то — разве разобраться бедным девушкам?
Поодаль собирались, щелкая семечки, разодетые кулацкие сынки, на них черные праздничные черкески, снежно-белые, натертые отрубями папахи, серебряные, с чернью кинжалы на блестящих поясных наборах. Когда мимо них проходили Назар с Иваном, кто-то съязвил:
— Что, Ваня, с хохлом связался?
— Так они же обое рябое: голь перекатная, — уколол Кондрат Буневич.
Его уже крепко подпоили кулацкие сынки, науськивая на Шпилько и Богдана, — скор был на драку Кондрат. Но первым, молча и неожиданно, ударил Ивана Богдана подвыпивший Козликин — сын есаула.
— Разве так бьют! — воскликнул Иван и, развернувшись, залепил есауленку в ухо. Тот брыкнул под колеса чьей-то мажары, белая папаха покатилась лошадям под ноги. А Буневич уже выхватил люшню[5] из мажары и ударил Богдана по плечам так, что парень даже согнулся. Тут подскочил Назар и приложился свинцовым кулаком к виску Буневича. Никто еще не мог устоять на ногах от Назарова удара. Так и Буневич, перевернувшись, растянулся замертво.
А уже со всех сторон, выдергивая шворни[6] и люшни, сбегалась на выручку голытьба, да и казаки схватились за кинжалы. И закружилась бы в жаркой потасовке традиционная ярмарочная драка — подвернулся же батракам случай поквитаться с хозяйскими сынками! — да вдруг над площадью, потрясая душу, раздался истошный вопль какой-то глупой молодицы:
— А-а-а!.. Убили-и-и!!.
— Буневича убили! — разнеслось между возами.
Пока Буневича откачивали и приводили в сознание, Назар и Иван исчезли.
Мягкое, тихое предвечерье повисло над станицей, на небе застыли оранжевые облачка, полыхает зарево за курганом, издалека доносится песня. Но меркнут краски, вспыхивают звезды, а из-за вершин тополей робко выглядывает месяц. Туманит голову аромат созревших поздних яблок, прижимает друг к другу прохлада. Счастливый смех раздается на левадах. А в садике у Соломах зазвучала бандура, сочным басом кобзарь, приглашенный на ночлег, пропел волнующую мелодию:
Давно спит маленькая поводырка. Снятся ей далекие странствия, ночевки под ветряками и поцелуй неведомой матери, а тем временем неутомимый дед воскрешает седую быль минувшего. Пусть знают земляки своих прославленных предков. Пусть услышат о девушке из Приднепровья:
Таня раньше читала о Марусе Богуславке, но сейчас звуки бандуры, дрожащий, словно рыдания, бас кобзаря, трогательная, грустная и величавая мелодия — все это оторвало ее от действительности и перенесло в каменный турецкий город, где в оковах томились сыны Украины. И видит Таня, как высокая чернобровая девушка-смуглянка с косою до пят смело подходит к темнице, отпирает двери и выпускает на волю, освобождает от цепей славных запорожцев, которые годами гнили в страшных подземельях… Видит Таня, как пытают-четвертуют Марусю на крикливом майдане, а она стойко, молча переносит истязания, и только тихая улыбка появляется на ее лице, когда далеко за горизонтом скрываются в родных степях освобожденные невольники…