Когда Василию Ивановичу наступил шестнадцатый год, он отправился в Казань на службу... Тогда недавно только образовались новые штаты по указу о губернских учреждениях. Василий Иванович служил несколько времени в канцелярии наместника, но, как еще поныне говорится в губерниях, для одной только pour le proforme [Для проформы, для вида (франц.)].
В самом деле, не оставаться же столбовому дворянину, хоть и безграмотному, недорослем. К военной службе Василий Иванович имел мало наклонности, тогда как совершенная праздность вполне согласовалась с его способностями и привычками. В то же время вкусил он удовольствия светской жизни и стал удивительно отличаться на балах. Никто ловче его не прохаживался в матрадуре, монимаске, куранте или Даниле Купере. Иногда в небольшом кругу, отхватывал он, по просьбе дам, и казачка, что всегда сопровождалось громкими изъявлениями удовольствия. Подобный случай решил даже участь его навсегда.
Как-то, на именинах у прокурора, просили его пройти любимый обществом танец вместе с молодой дочерью отставного секунд-майора Крючкина. Девушка долго жеманилась, но, как водится, по долгим убеждениям, согласилась. Скромно опустив очи, зардевшись как маков цвет, она так мило подбоченилась, так легко начала подпрыгивать и влево и вправо, что сердце Василия Ивановича вздрогнуло и ноги едва не отказались. Но вдруг он оправился и с таким неистовым вдохновением пустился вприсядку, такие начал выделывать ногами штуки, что комната потряслась от рукоплесканий, и некоторые подгулявшие собеседники начали даже притопывать и припевать, улыбаясь друг перед другом.
Василий Иванович, задыхаясь, подошел к пристыженной от общего восторга красавице.
— Ах! — сказал он. — Лихо изволите...
Молодая девушка еще более зарделась.
— Помилуйте-с, — отвечала она шепотом.
Эти слова и этот вечер остались навсегда памятны и для Василия Ивановича и для Авдотьи Петровны.
Василий Иванович влюбился не на шутку. Влюбилась ли Авдотья Петровна неизвестно и, вероятно, останется вечной тайной. Впоследствии, когда, уже сделавшись счастливым супругом, и расспрашивал ее про то Василий Иванович, она только улыбалась, приговаривая: «Ну, перестань же, балагур ты этакий!..»
После памятного казачка все прелести супружеской жизни, все очарования Авдотьи Петровны неотлучно преследовали Василия Ивановича самыми заманчивыми картинами. В душу его вкралась нежная мысль и, наконец, до того им овладела, что «он превозмог страх и робость и отправился в Мордасы испросить родительское благословение. Однако же попытка ему не удалась. Отец отвечал ему коротко и ясно:
— Вишь, щенок, что затеял. Еще на губах молоко не обсохло, а уж о бабе думает. Послать сюда Матрешку.
Явилась Матрешка, босоногая, в затрапезном робронде, в газовом испачканном токе, с перьями и цветами.
С отвратительными улыбками начала она приседать и говорить разные исковерканные французские слова с примесью некоторых уж чересчур русских.
— Вот тебе невеста, — сказал Иван федотович. После чего выпил он стакан травничка и на длинных дрогах отправился в поле.
От матери Василий Иванович получил почти то же приветствие. Воля мужа была ей законом. Даром что пьяница, думала она, а все-таки муж. Так думали в старину.
Василий Иванович возвратился повеся нос в Казань.
Теперь читатель в полном праве ожидать сильного анекдота, несчастной любви, тайного брака, может быть похищения и какого-нибудь проклятия. К сожалению, ничего подобного не случилось. В старину дети раболепно повиновались родителям. Да к тому же Авдотья Петровна была девушка умница, по тогдашним понятиям, девушка воспитанная, рукодельница, то есть никуда не выходила, кроме в церковь, а сидела целый день с девками, плела кружева, низала бисером и слушала подблюдные песни.
О том уже и не упоминается, что секунд-майор Крючкин, с своей стороны преисправно бы отдубасил заслуженною тросточкой всякого незаконного покусителя на сердце и покой единственной дочери.
Положение Василия Ивановича было самое горемычное. Он не имел даже утешения сделаться пьяницей, не чувствуя наследственной наклонности к горячим напиткам.
Нрава был он не буйного; он не роптал против судьбы, а грустил и смирялся в простоте душевной. Ходил он только частехонько ко всенощной, украдкой поглядывал на свою красавицу, вздыхал, пыхтел, разнеживался и возвращался домой. Одкако же ни одна порочная мысль не заронилась в его непорочной душе, ни раза не подумал он даже о возможности ослушаться родительского приказания или внушить предмету любви своей незаконное чувство.