- Да ведь там и наши.
- Ну, сколько там наших. Чужих навезли, спихнули на мою голову. Нехай... Сами пусть расхлебывают. Председатель так и сказал: каждую неделю звони в район, что кормов не везут. И нехай там разбираются, как хотят. Ты вот что... - оживился Талдыкин. - С комплексом это не нашего ума, там председатель политикует. Нехай. А ты завтра с утра, как ребят увезешь, цепляй сразу корыта, какие возле кузни. Там их четыре. В Большой Дубовский два и в Малую Дубовку. А потом...
И про телочек больше ни слова. Обычные пошли разговоры, про дела.
Жене Тарасов тоже ничего не сказал, не стал ее тревожить. Лишь поздно вечером, когда запирал на ночь катухи, к Марте зашел и пожаловался:
- Бедуют наши Ночка и Дочка. Загубятся. А все я виноват, мелкоумный...
Тарасов вздохнул. Но Марта, его печали не внимая, равнодушно жевала жвачку. Она донашивала в утробе нового телка и знала теперь лишь его.
Тарасов же забыться не мог, по ночам видел своих телушек и днем, словно наяву. Он думал и думал о голодной скотине. И однажды, как раз перед Новым годом, возвращаясь порожнем с центральной усадьбы, взял и подъехал к скирду, что стоял посреди степи. Подъехал и наложил сколько мог в тележку и увез на ферму, к телкам.
Увез и стал теперь каждый день помогать скотине. Вилы с собою брал, приспособив их под тележкой. И когда шел пустой, то сворачивал к какому-нибудь скирду. И у телушек на Вихляевском комплексе хоть и не великое было, по разговенье. Скотники про это дело молчали.
Так и шло день ото дня, так до поры и катилось.
Среди начальства поговаривали о соломе, которая пропадала и пропадала. Грешили на заезжих, на своих не думали. И Тарасов возил и возил, пока беда не случилась.
2
Ночью Тарасову снилась погоня. Не один председательский газик, а целый выводок их гнался за ним. Тарасов петлял по всей округе: в займище уходил, кружил возле Городбищ, меж песчаных кучугуров, в Чуриковы талы нырял, убегал в Летник. Но повсюду шли и шли за ним волчьей стаей желтоглазые лобастые газики, молчаливое неустанное зверье.
Они гнались за трактором всю ночь, и потому утро Тарасов встретил с облегчением.
Зимнее утро просыпалось над хутором не вдруг. Серый рассвет его и красное морозное солнце были еще далеко. А теперь, во тьме и холоде, лишь просяные огни фонарей светили у магазина да клуба. Но поднимался Тарасов и зажигал лампы над крыльцом, на базу, и катухах - разом везде. И высокий костер электрического света вставал над тарасовским подворьем и над хутором, раздвигая ночь.
И теперь, словно поспешая друг перед другом, начинали просыпаться и в других домах, потому что "Тарасовы уже зажгли".
По утрам Тарасов управлялся быстро. Подпускал к матерям козлят, сена задавал, поил скотину. Птицу не выпускал, темно еще. Но за двором, на гусином точке, сыпал зерно в длинное деревянное корыто. И, в дом воротясь, напоминал жене:
- Я насыпал гусям. Выпустишь, как развиднеется.
Раиса с утра передвигалась трудно. Больные ноги ее не сразу расхаживались. По она ко времени успевала и печь затопить, и завтрак сготовить.
И нынче она щей налила, мяса поставила, яичек, сальца порезала. По утрам Тарасов ел много. День впереди длинный, и неизвестно, куда он поведет и что подаст.
- Буду письмо писать Ксене, - сказала жена.- Чего переказать?
- Ну, чего... - задумался Тарасов. - Нехай там глядят. Може, на гости приедут. Дорога встала. Подмогнут и остатних гусей заберут и сало. Чего зерно переводить? Время указывает.
- И взаправду,- согласилась Раиса.- Нехай забирают. Галды меньше, с утра до ночи орут. В выходной головы посекем. Виктор приедет, обделаем.
Тарасов держал гусей помногу, до полутора сот. Но продавать их не продавал. "Сами научились гусятину есть", - когда-то промолвил он свою знаменитую фразу. И хутор, и вся округа повторила за ним: "Сами научилися..." И на базар стали меньше возить, себе оставляли, хоть и цены были завидные, Тарасов же вовсе не продавал, щедро оделяя птицей детей. Даже старшему Петру, что в Сибири работал, доставалось. А уж Ксенина да Виктора семьи на отцовских харчах и жили, на базар не заглядывая.
- Може, отец, цыганки опять ныне придут, с продажей... Уж я, видно, не подорожуся. Возьму на шторы. И себе, и Ксене подарим. Давно мы ей ничего не дарили. Красивый матерьял... Розы прям живые цветут. Талдычиха взяла, а мы чего...
- Сама гляди... - равнодушно ответил Тарасов, в бабьи дела он не лез.
Над хутором висела ночь. Лишь по земле, в хатах светили огни да возле тракторного сарая ударило в небо желтое чадящее пламя солярки. Полыхнуло высоко, осветив кузню и амбары, и даже контору, но тут же сникло. Это Костя Дуков развел свой костер, согревая для техники воду. Хорошая была у Кости работа. Летом он на конях бочку возил с водой. Зимой разжигал водогрейку. И ждал Тарасова.
Тот всегда приходил первым. Еще издали, не видя, слышал Костя и узнавал тяжелый тарасовский шаг. Слышал и радовался: можно домой идти, дозоревывать.
Тарасов подходил к огню, спрашивал:
- Ну, чего тут?
- Да все в порядке, вода греется, - весело отвечал Костя.- Коней твоих, показывал он на тракторный навес,- тоже цыгане не свели. Не желают. А я пошел, еще не завтракал.
Нехитрый рабочий день Кости кончился, и он уходил. Тарасов оставался один. Теперь он шел к тракторам. Две машины его под навесом стояли: приземистый, похожий на хозяина гусеничный "ДТ" и синий "Беларусь" на резиновых высоких колесах. Гусеничный трактор теперь пребывал в медвежьей дреме, дожидаясь весны. Зимою Тарасов ездил на "Беларуси".
- Ну, чего тут? - входя под навес, негромко спросил Тарасов. - Живые?
За этими короткими словами крылось многое и доброе. И трактора это понимали. "Беларусь" знал, что сейчас хозяин сунет ему факел под брюхо, согревая поддон, а потом в радиатор горячей воды зальет - и живительное тепло потечет по жилам. И все остылое за долгую морозную ночь стальное тело его начнет оживать.