Цилиндр эдисонова фонографа наигрывал «Интернационал».
Полковник Базаров подплыл к телескопу, укрепленному в стеклянном носу корабля. Наклонная призма проецировала поле обзора на координатную сетку листа, прикнопленного к пюпитру. Здесь Базаров штангенциркулем замерил темный кратер Платона. Он был крупнее на миллиметр с небольшим. Он сверился с логарифмической линейкой и занес запись в журнал.
Он приближался к луне со скоростью, от которой на земле рябило бы в глазах.
Здесь же движения совершенно не чувствовалось. Он передвигался, как паук под водой. Гироскоп вращался в тишине.
Земля в окнах левого борта была сине–зеленым мраморным шариком, моря ее чернели и сияли. Атмосферные циклоны пятнали очертания континентов, будто карту засыпали кудряшками шерсти. Он различил Африку и яркий Индийский океан.
К нему на колени вспрыгнула несушка Мария. Он потрепал ей бородку.
С потолка свисали стрекозьи крылья орнитоптера. Конструкты из бумаги и гипса, разрезанных жестянок и проволоки, из дранки и чертежных кнопок стояли по всей комнате. На чертежном столе разложены планы библиотеки для рабочих.
Несушка Надежда угнездилась в нагелях фюзеляжа орнитоптера, птица в птице.
Читал он Циолковского: путешествие к луне.
К красным пескам Марса.
ВЕЧЕР
Хлебников, враг времени, говорит в красный мегафон голосом Зангези:
— Трамвай пять!
Призрак Хлебникова дрожит в желтом листопаде. Его голова вверх тормашками, как на холсте Шагала. Где–то поблизости звучит ария, птицы, ветер в телеграфных проводах, радио, каменный рот, открывшийся, чтобы испустить итальянскую песню.
— Люди! Учитесь новой войне.
Михаил Ларионов расписал стену: солдат доит корову, коричневая луна, крестьянская девушка курит трубку.
Американец Гарри Смит играл на пианино «Рэг кленового листа» — африканскую композицию Скотта Джоплина, состоящую из барочных da capos, меланхолического ритма и живого остроумия, определявших проворную республиканскую проходку Ньюпорта и Чикаго, в которой джентльмен с ротанговой тросточкой, зажатой под мышкой, приподымал панаму перед дамой в тюле и крашеной пряже, и они оба ловко отбрасывали ноги назад, описывая руками маленькие круги.
О вы только послушайте амеркианский шумовой оркестр!
Длинные летние петроградские деньки растворялись в сумерках медленно, словно одно время года сменяло другое.
Они беседовали об Этель Войнич, о Джеке Лондоне, Айседоре Дункан, Гурджиеве, Успенском.
Хлебников говорил о математике времени, Иван Пуни — о Берлине и Париже, Татлин — о материалах: сосне, березе, жести, стекле.
БАШНЯ
Татлинский монумент Третьему Интернационалу должен был состоять из цилиндра над конусом над кубом внутри спирали в полмили высотой.
Нам следует схватывать природу, говорил Сезанн, как цилиндр, сферу, конус.
Сезанн + Ленин = Конструктивизм.
Куб из стекла и стали должен был поворачиваться раз в год, конус — каждый месяц, цилиндр — ежедневно.
В кубе он разместил лекционные залы для ученых и поэтов, гимнасии для Спартакиады, конторы Агитпропа, залы собраний для советов, кинотеатры, большой зал для международных коммунистических съездов.
Татлин подчеркивал, что ни одно помещение куба не должно стать музеем или библиотекой. Всему следовало оставаться кинетическим, текучим, революционным.
В конусе располагались кабинеты руководства, комиссаров, секретарей, директоров.
Куб был голосом башни. Каждый день в полдень хор исполнял «Интернационал»:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем.
Из куба каждый час передавались сводки новостей — транслировались через мегафон на всю Красную Площадь. Экран на поверхности куба по ночам показывал фильмы, а табло электрических огней постоянно меняло рисунок: вот серп и молот, вот колос пшеницы, вот лица Маркса, Энгельса, Ленина, Фурье, Черниковского, Сезанна, Троцкого, Сен–Симона, Руссо, Раскина, Маяковского, Бланки, Хлебникова, Распая, Гегеля, Циолковского, Сталина.