Осип Петрович Козодавлев в своё время учился в Лейпцигском университете, переводил с немецкого и сам баловался стишками. У него в доме однажды Державин увидел среди гостей девицу с чёрными как смоль волосами, острым, с горбинкою носом и огненными глазами на бледном, слегка бронзовато-оливковом лице, коей было лет семнадцать. Ею оказалась Катенька Бастидонова. Она-то вскоре и стала женою Державина.
Однако Козодавлев сыграл в жизни своего нового приятеля и другую роль — сам того не ведая, выступил как бы поэтическим державинским крестным.
На первых порах Державин не сразу и поверил, что его новые приятели — Храповицкий и Козодавлев — запросто вхожи в дом Ивана Ивановича Шувалова, который недавно воротился из чужих краёв, а после них — из белокаменной, где занимался делами своего университета.
У Державина аж сердце зашлось от такого известия. Как же так, у него где-то хранятся и стихи, посвящённые сему вельможе, а он их ему ещё не вручил, не решаясь зайти, а они, его новые товарищи, там, в доме на Невском, частые гости?
С радостью переступил порог заветного дома и совсем смутился, когда спустя уже более пятнадцати лет узрел своего кумира. А тот, расплываясь в открытой улыбке, запросто вышел навстречу гостю и подал ему руку:
— Так вот вы каким стали, питомец Казанской гимназии и бывший рядовой Преображенского полка! Говорят, вы в стихах сделали заметные успехи? Надеюсь, почитаете нам из того, что сами найдёте нужным.
А у него, Державина, уже и вправду собралось немало из написанного в последние годы. Об этом, оказывается, успели поведать Шувалову Храповицкий с Козодавлевым. Ничего посему не оставалось, как теперь вынести на суд просвященному меценату свои сочинения. Их он уже читал таким знатокам поэзии, как Львов, Капнист и Хемницер, кои его опусы зело одобрили. Потому он без особой застенчивости познакомил и Шувалова со своими стихами.
Нет, это уже были не полковые безделки-мадригалы и куплетцы для конфет. Слова походили на литавры, кои Шувалову до этого приходилось слышать, пожалуй, у одного лишь Ломоносова.
Это были стихи на смерть князя Мещёрского. Он не был близким другом Державина — лишь знакомым. И не печаль и оплакивание человеческой судьбы слышны поэтому в стихотворении. В нём — отзвук философских раздумий. Потому будничные понятия, связанные с бренностью человеческого бытия, здесь вырастают в космические образы.
До сих пор многие, кому читал свои стихи Державин, лишь за некоторым малочисленным исключением, как-то сонно и отрешённо внимали тому, о чём говорилось в его стихах. Так, тот же князь Вяземский, например, просто засыпал в своём кресле, недослушав и половины стихотворения. Тут же на глазах Шувалова выступили слёзы, и он, муж в летах, не мог их сдержать — так потрясли его державинские слова.
— Вы обязательно должны мне прочитать всё своё, — наконец, оправившись от волнения, произнёс Иван Иванович. — И непременно перепишите для меня каждое своё стихотворение, — их надо издать отдельною книгою, а не таить у себя. Об этом я позабочусь сам — отпечатает типография университета в Москве. Только — умоляю вас — не тяните!
Однако дело затянулось по другой причине — тяжело заболел Шувалов. Да так, что иные полагали, что уже не встанет. И когда, на счастье, пошло на поправку, Державин написал стихи «На выздоровление Мецената».
Здесь также, в самом начале, — ужасающие картины зла, постигающие человека:
То был рок, который настигал человеческую жизнь. И среди обречённых поэту виделся его кумир.
Но чудо свершилось — смерть отступила.
Да, Шувалов уже был прославлен литым стихом великого Ломоносова. И может показаться, что голос Державина ничего нового не прибавлял к облику мецената. На самом деле в державинских стихах, посвящённых Шувалову, отражалось целое мировоззрение поэта: он, нежданно познакомившийся с сильными мира сего, увидел вдруг, какими разными могут оказаться те, что когда-то были или до сих пор остаются приближёнными к власти.
Эти настроения с особенною силою проявились в нём, когда он задумал оду к Екатерине Второй, назвав её «Одою к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице».
Поводом для написания этих стихов послужила сказка о царевиче Хлоре, которого Фелица, то есть богиня блаженства, сопровождает на гору, «где роза без шипов растёт». Сказку эту сочинила сама императрица Екатерина Вторая для своего внука Александра.
В оде Державина к Фелице, богине премудрости, благодати и добродетели, автор обращается от имени некоего татарского мурзы, потому что сам произошёл от татарского племени. И её, императрицу, он называет Фелицею и киргизскою царевною, наверное вспоминая свои оренбургские деревни, расположенные вблизи киргизских степей.
Главное содержание оды — прославление мудрой деятельности императрицы, которая всеми своими превосходными качествами — прямая противоположность тем мурзам, которые её окружают. А чтобы не навлечь гнев тех, кого обличает поэт, он все пороки вельмож приписывает себе, от чьего лица и ведёт повествование. Но кто же не узнает в сих сибаритах, окружающих премудрую Фелицу, Орловых, Потёмкина и других более пекущихся, по мнению автора, о себе, нежели о родной державе?