Улицы были вымощены брёвнами. Только в Кремле и Китай-городе имелись каменные уже мостовые. Тут и дома высились сплошь из камня и в линейном порядке.
А церквей, как и прежде, не счесть. Здесь и Рождество на Путинках, и Грузинской Богоматери, и Николы Мокрого, и на Ключах Богоявление...
К вечеру только оказался у Шувалова, в его кремлёвских апартаментах. Узнав, зачем Михаил Васильевич так спешно пожаловал в первопрестольную, Иван Иванович радостно заверил:
— Всё, что потребно, сделаю для вас. А с утра, коли не возражаете взять меня в свои попутчики по храмам Божьим, сочту за честь оказаться вашим сотоварищем, — предложил он, зная, как трудно будет Ломоносову с больными ногами ходить по Москве.
Двигались по улицам в роскошном экипаже Шувалова. Останавливались то у одного собора, то у другого, заходили вовнутрь.
Мозаики оказалось не много. Тут и вспомнились цветные витражи на здании Спасских школ, или Славяно-греко-латинской академии, что на Никольской улице.
Михаил Васильевич с нетерпением распахнул дверцу кареты, ещё лошади даже не вполне укротили свой бег, и стянул с головы треух вместе с пудреным париком.
— Моя альма-матер! Мой, можно сказать, самый первый университет, — медленно произнёс он, даже совсем не похоже на его обычную шумную и взрывчатую манеру. — Были потом университеты в Германии, в которых учился. Знаю Лейденский и в Лейпциге, где не раз бывал. А сей храм науки — первый.
И, поворотившись вдруг к Шувалову:
— Что ж не иметь здесь, в славном на всю Европу граде, свой, Московский университет? Возьмите в расчёт, любезный Иван Иванович, к тому же и расположение Москвы. Самая середина России, её сердцевина. Здесь сходятся все дороги — юг, север, восток и запад. Сколь удобно для будущих студентов собраться со всех краёв державы! А Петербург — он в углу, на большом отрыве от внутренних наших губерний.
— И решаюсь заметить вам, академику, — подхватил Шувалов, — наш Петербургский университет давно перестал быть школою, которая учит.
— Святая правда, милейший Иван Иванович, — согласился Ломоносов. — А кому там учить, коли Шумахер — сам неуч, Миллер и другие наши профессора по-русски ни слова не разумеют? Нет, уж коли иметь на Москве университет, то исконно российский, а не немецкий или какой иной, где лишь профессора знают один учёный язык — латынь. Я сам по-немецки говорю, на латыни пишу, по-французски отменно читаю. Но публику, коя посещает мои лекции в Академии, и студентов в своей химической лаборатории учу только на родном нашем языке — русском.
— Трогай! К Воскресенским воротам, — неожиданно приказал Шувалов кучеру.
— А что там решили показать? — осведомился Ломоносов.
— Дом там один стоит. Когда-то в нём находилась аптека, теперь, кажется, какой-то кабак на иноземный манер, — загадочно усмехнулся Шувалов.
— Э, ваше высокопревосходительство, ныне я при исполнении. Мне тверёзым надлежит быть все дни, чистым и ясным, как, к слову сказать, иные виды стекла, что готовлю я в своей лаборатории, — засмеялся Ломоносов.
— Да кто ж приглашает вас, Михайло Васильич, теперь прямо к столу? Обедать будем у меня. А остерию ту я хочу вам показать на предмет, скажем, размещения будущего университета. Дом тот, сказывают, выставлен на продажу. Вот для начала обзавестись бы этим строением в самом центре, а потом, с Божьей помощью, и расширить владения.
— А вы, ваше высокопревосходительство, и впрямь мои слова глубоко в душу свою заронили. Неужто, как и я, загорелись сею мечтою?
— Днями с её императорским величеством вёл речь о том, как дать ход просвещению на Руси, дабы духовное богатство общества прирастало науками, а не суевериями и темнотою. О гимназиях и школах начальных была моя речь с государыней. Только краеугольного камня в моём построении вроде бы ещё не виделось. Теперь обрадовался вашим словам, в коих увидел фундамент всей системы образования — университет, — произнёс Шувалов, несколько смущаясь.
— Да как же вы, милейший Иван Иванович, обрадовали меня, старика! Господи Милосердный, благодарю Тебя за то, что Ты послал мне такого предстателя и защитника, как ваше превосходительство! — воскликнул Ломоносов в порыве чувств. Но тут же остудил самого себя: — А средства, а денег откуда возьмём для воплощения сего прожекта? Я вот и на Москве теперь с просьбою нижайшей к её императорскому величеству по делам своей будущей фабрики объявился. А тут — ещё университет! Не получится, как бы мы с вами ни захотели, милейший Иван Иванович.
— А вы положитесь на меня, Михайло Васильич. Есть у меня мысли, как нашей общей с вами придумке дать надлежащий ход. А днями я обещаю вам встречу с её величеством по делу, ради которого вы оставили свои занятия в Санкт-Петербурге.
В Чудовом монастыре, где расположилась Елизавета Петровна, было жарко натоплено, воздух стоял сухой, так что на переходах кое-где были открыты форточки в окнах.
Императрица была одета в лёгкое палатье с глубоким вырезом, в руке же — веер, которым она изредка обмахивалась. На щеках как две розы — румянец. В краешках губ — затаённая улыбка.
— Здравствуйте, господин профессор. — Голос императрицы был приятен и по-домашнему мил. — Иван Иванович мне уже рассказал, с каким наслаждением вы осматривали Москву и любовались ею. Такое же чувство к первопрестольной и у меня. Как это говорится у нас: «Москва — горбатая старушка»? Это потому, добавляют, что стоит город сей на горах да крутых холмах.
— Но более всего, матушка государыня, — неожиданно услышал себя Ломоносов, подходя к императрице и целуя её руку, — смею заметить, о Москве больше такое говорят: «Славна Москва калачами да колоколами» — и потому желают каждому, приезжающему на Москву, «хлеба-соли откушать да красного звона послушать».
— Верно. Вы отменно знаете поговорки московские, — продолжала мило говорить государыня. — А вот о Петербурге сложили другое присловье: «Петербург стоит на болоте, ржи в нём не молотят, а больше деревенского едят».
— Тоже, ваше величество, метко подмечено, — согласился Ломоносов и поглядел на Ивана Ивановича, который сидел рядом с императрицей и как-то загадочно подмигивал Ломоносову.
«Ах да!» — вдруг покраснел Михаил Васильевич, вспомнив, что он внёс и поставил у стены подарок, с коим он шёл к императрице, чтобы тотчас его торжественно вручить.
— Ваше величество, — опустился он на колени, — простите меня, до сих пор не обвыкшего в придворном этикете. Летел на крыльях счастия к незабвенной своей монархине, чая одарить скромным плодом рук своих, да вот, простите великодушно, заговорился. Примите же от меня, слуги вашего, сей образ, созданный мною из мозаики, сиречь по-италийски — смальты.
И Ломоносов, сняв сверху лёгкое покрывало, протянул Елизавете Петровне образ Богоматери.
— О, какое восхитительное чудо! — произнесла императрица. — Иван Иванович, взгляни, голубчик, какие приятные тона, какие краски. Вы, господин Ломоносов, подлинный маг. Ну-ну, расскажите нам о вашем искусстве.
Ломоносову предложили стул, и её величество стала неторопливо расспрашивать его о том, как идут дела в его лаборатории и что уже удалось сделать из цветных стёкол, кроме этой восхитительной иконы Богоматери.
В сей момент как раз растворились двери, и неспешною походкою, выставляя вперёд широкую грудь, вошёл в залу Кирила Разумовский. Подойдя к императрице и поднеся её руку к своим губам, президент Академии, как бы отвечая на её вопрос, сказал:
— Любезный Михайло Васильич, полагаю, самою лучшею своею картиною из смальты должен счесть изображение вашего императорского величества. Образ Богоматери, что я вижу на вашем столе, государыня, прелестен. Но я представляю, каким истинным шедевром станет ваше изображение, созданное нашим уважаемым профессором.