Справедливо подмечено, что короля играет свита. Это о том, что помпезность и представительность власти в первую очередь определяются по тому, как ведёт себя окружение самого властелина. Но малейшая неуверенность монарха в себе самом тут же чутко улавливается всеми приближёнными, и тогда первопричиной неуверенности и неразберихи бывает не она, свита, а сам король. В этом случае поведение свиты становится уже не игрою, а реальностью, которую исправить, оказывается, невозможно.
Екатерина в Петербурге собственною уверенностью подала пример всему своему окружению, и толпа, состоящая из солдат и обывателей столицы, готова была двинуться за нею хоть на край света. Её супруг, заперев себя на малом пространстве между Петергофом и Ораниенбаумом, напротив, проявил растерянность и нерешительность, что сразу же передалось всем, кто с ним оказался рядом.
— Что же нам теперь предпринять, куда идти и что делать? — вопрошали в панике всегда подверженные перемене настроений дамы и умудрённые летами и опытом господа.
Но что мог им на это ответить император, который в отчаянии метался по петергофскому парку и то приказывал подать ему бумагу и перо, чтобы написать очередной решительный указ, то, обвиняя всех в трусости и предательстве, сам хватался за голову и скрывался где-нибудь в помещении.
Никто из тех, кого он посылал в столицу с требованием тотчас увещевать сумасбродную свою супругу, так и не возвращался. Зато поступили сведения из окрестных мест, что по Петергофской дороге движется сюда, к взморью, двадцатитысячное войско, предводительствуемое самою Екатериной.
— Рыть вокруг траншеи!.. Строить редуты!.. Ставить пушки!.. Я сам буду командовать вами, несчастные заячьи души, и покажу, как надо расправляться с заговорщиками, — внезапно появлялся в парке Пётр Фёдорович и суматошно перебегал от одного отряда верных ему голштинцев к другому.
В этой неразберихе только один человек твёрдо знал, что следует предпринять. И человек этот был Бурхард Христофор, или, иначе, Иван Богданович, как его недавно величали в Сибири, граф Миних.
Всё ещё крепкий, рослый, отлично сложенный и сохранивший всю огненную живость своей натуры старик, вновь облачённый в фельдмаршальский мундир со множеством боевых регалий, ни в коей мере не впадая в панику, являл собой образец мужества и рассудительности. Он, стараясь быть рядом с государем, внимательно слушал его и, когда возбуждение императора достигло крайней точки, взял его под руку и отвёл подалее от свиты.
— Послушайте меня, великий государь, внимательно, — начал он. — Вы предоставили мне свободу, за что я вам признателен и буду благодарен до конца своей жизни. Я же сохраню вам трон. Но для этого, ваше величество, вам следует проявить больше спокойствия и веры в свои силы.
— Нет человека, более уверенного в победе над самозванкой, чем я сам, — дёрнулся всем телом и хотел вырваться из-под руки Миниха император. — Сей же час я выступлю ей навстречу, и тогда я устрою хорошую могилу тем, кто осмелился поднять руку на меня, законного императора.
— Всё так, ваше величество, — остановил его фельдмаршал. — Но давайте разочтём силы. У вашей супруги двадцать тысяч под ружьём и сильная артиллерия. Может ли остановить такую армаду горстка ваших голштинцев, даже если каждый из них будет драться как лев? От силы они окажутся в состоянии продержаться не более четверти часа. И тогда ваше слабое сопротивление кончится тем, что озлобленные измайловцы, семёновцы и преображенцы растерзают ваших защитников и убьют вас. О, я ни в коей мере не желаю вашему величеству такого печального конца. Но я хорошо знаю русского солдата, поскольку сам не раз водил его в бой. Такого солдата, если его разозлить, остановить будет уже нельзя.
Пётр Фёдорович вновь резко отстранился от Миниха и задёргал головою и заморгал в растерянности глазами.
— Что вы говорите, фельдмаршал... И это вы... вы, кто не боялся никакого врага.
— Да, я никого не боялся и в любом сражении выходил победителем, потому что верно определял соотношение сил. И находил такой манёвр, когда и с малым числом воинов побеждал превосходящего противника.
— Вот я и принял меры. — Теперь государь попытался выпятить свою тщедушную грудь, изобразив тем самым бравого воина. — А разве для победы не важен боевой дух моих славных солдат? Этому учит Великий Фридрих!
— Не сомневаюсь, что вы, государь, самый прилежный ученик сего прославленного полководца, — пряча усмешку, проговорил фельдмаршал. — Однако и здесь, пред вами, человек, кому никогда не изменяла ратная слава. И этот человек даёт вам единственно возможный в создавшихся условиях совет: ваше, великий государь, спасение — в Кронштадте.
— Бежать?
— Ни в коем случае! Лишь переправиться туда, дабы стать неприступным. Там, в Кронштадте, снаряженный флот и громадный гарнизон. Под их защитою продержаться ночь и потом ещё день — уже виктория! Счастье, которым, как кажется ей, завладела ваша супруга, выпорхнет из её рук. Орудия Кронштадта вмиг образумят тех, кто обманом, подкупом, а то и за чарку вина опрометчиво пошёл за изменницей. Боевой дух взбунтовавшихся иссякнет. И тогда вы, непобеждённый, заставите их трепетать.
— Вы... вы великий стратег! — отступил на шаг от Миниха государь и вновь попытался принять подобающую монарху позу. — После... после я напишу Фридриху и отрекомендую ему вас как достойного его ученика.
Эти последние слова заставили побледнеть фельдмаршала. Он сжал кулаки, как делал это в минуты волнения.
«Безмозглый сосунок! — сказал он себе. — Думал, что его слова возвысят меня, но они лишь оскорбили. Нет, я никогда и ни с кем не буду делить ратной славы! К тому же Фридрих был бит русским солдатом, коего взрастил я. Миниха же никто и никогда не побеждал!»
Однако император не заметил перемены в лице Миниха. Обрадовавшись, как мальчишка, он мгновенно сорвался с места и побежал по саду, истошно крича:
— Мы спасены! В Кронштадт, в Кронштадт!
Но тут же внезапно остановился:
— Гудович, ко мне! Отправьте тотчас же в крепость Кронштадт надёжного человека с моим повелением: быть готовыми к встрече моего императорского величества!
«Мне Же самому незачем торопиться. — Новое решение совсем охладило его пыл. — Отплыть сейчас — значило бы, что я позорно бегу. Но я не трус! Даже если сам фельдмаршал Миних вдруг почувствовал испуг. Впрочем, куда ему теперь до подвигов! Видно, двадцатилетнее заточение в Сибири и впрямь сломило его боевой дух».
Нет, он был не сломлен, дух того, кто никогда не праздновал труса на поле боя и выстоял все два десятка лет нелёгкой сибирской ссылки.
Как ни был отрезан от мира Пелым, но и туда дошла весть о кончине Елизаветы.
«Свобода! — тут же обрадовался Миних, но при этом остановил себя: — Только бы новый государь теперь не забыл обо мне».
Дни потянулись мучительные. Той, которая его заточила, уже не было на свете. Но её повелениями ещё руководствовалась стража. Любой маленький начальник, даже любой солдат по-прежнему мог его унизить и оскорбить. Однако не мог сломить. Он ждал освобождения и не позволял себе ни минуты расслабленности, черпая силы в беседе с Богом, что делал изо дня в день на протяжении всех долгих лет.
И в тот день, когда прибыл курьер с сенатским указом, объявлявшим свободу, он, как всегда по утрам, совершал утреннюю молитву. Его жена, узнав, какую весть привёз посланец из столицы, всё же не решалась войти к нему и не позволила это сделать курьеру. И только когда Миних закончил молиться, ему был вручён указ.
Пред своим отъездом он три раза объехал Пелым и говорил жителям, собравшимся его проводить:
— Простите меня, мои пелымцы. Вот и старик Миних со своей старухою вас покидает. Но увозим мы только самые хорошие воспоминания о вас.
— Прости и ты, отец наш родной, коли что было не так! — кричали ему вослед.
Чрез двадцать пять дней пути, совершенного в простых крестьянских санях, бывший ссыльный достиг Москвы. Было это ночью. Вдова фельдмаршала Апраксина уже ждала чету сибиряков и приготовила им помещение в своём доме.