Наконец, к ночи прибыли в Сантандер. После обычного ужина (гвоздем программы являлись жареные пирожки, которые подавали к разбавленному vichyssoise) в снобистском «Чикитине», я заглянул в казино, восхитительно провинциальное, проникнутое колоритом кантабрийского города. Я играл понемногу то здесь, то там, только чтобы приятно скоротать время до полуночи. На двенадцать назначили начало первой партии в покер в поезде. В казино я явно был не в ударе и надеялся, что боги покера мне улыбнутся, и я сумею возместить то, что проиграл в Блэк-Джек, а особенно – в рулетку.
Я возвращаюсь к дневнику, уединившись в купе после игры.
Мило только что проснулся и развлекается, терзая одну из моих домашних туфель – очаровательный фокстерьер-крысобой!
Я проигрался в пух и прах. Это ночь была из тех, когда тебе совсем не везет, а если волею судьбы выпадает хоть капля везения, черт тотчас крутит колесо в обратную сторону. Правда, признаюсь, невезение преследовало меня только в картах, ибо бурное feeling, чувство, то бишь, вспыхнуло между красавицей Ковадонгой и мною. Но давайте по порядку…
Мы играли в первом вагоне-салоне, самом дальнем от того, где находился ночной караоке-бар, и где до рассвета оглушительно гремела музыка.
Я коротко представлю своих партнеров по покеру – в том порядке, в каком они сидели за карточным столом. Во-первых, дон Амансио Бокаррота, дивизионный генерал в отставке, галисиец из Ферроля, пройдоха и весельчак, который путешествовал с молчаливой супругой, миниатюрной доньей Фило.
Тактика вояки была грубой, как кавалерийская атака, зато эффективной: менее чем за три часа он выставил нас на сотню монет.
Под номером два выступал Карлос Сукарриета (представьте себе, с заглавной «К», глупец писал свое имя так, никакой ошибки), стареющий плейбой из Мундаки, захолустного бискайского местечка. Он выдавал себя за тонкого ценителя вин и гурмана без всяких на то оснований (я слышал, как он расхваливал густую тресковую похлебку из ресторана «Оскисола» в Бермео), а также был националистом и самодовольным хвастуном. Ко всему прочему он напропалую флиртовал с обворожительной Ковадонгой в присутствии смущенного Хасинто, ее мужа. Какой дурной тон! Этот бахвал показался мне отвратительным. Однако, вынужден признать, noblesse oblige, как говорят французы, играл в покер он недурственно.
И, наконец, мадам Перруш, парижанка шестидесяти лет, повидавшая жизнь, неприятная и явно страдавшая гигантизмом: она живо напоминала настоящую Маргарет Рутефорд, а точнее, мисс Марпл в увеличенном формате. Род занятий: гадальщица на картах таро и астролог – короче говоря, профессиональная обманщица. Она изъяснялась по-испански довольно свободно, но с тем тяжелым акцентом, которым французы обременяют наш благозвучный язык. Она путешествовала с компаньонкой, особой примерно одного с ней возраста, загадочной Одилией, которая разговаривала только со своей патронессой на каком-то неизвестном наречии, возможно, болгарском.
Мадам Перруш – умный и проницательный игрок: она разделала меня под орех в решающем круге, мастерски скрыв флэш, при моем стрите от короля. Ее не тронуло даже то, что я обращался к ней на классически правильном французском.
И последней – по счету, но, разумеется, не по иерархии – была очаровательная Ковадонга Перниль, выборный представитель от партии правящего большинства в Мадриде (то, что она, по слухам, была испанкой, никак не повлияло на сладострастные устремления неразборчивого Сукарриеты). Эта женщина обладала колдовской притягательностью: лет сорока, прекрасно сохранившаяся и ухоженная, яркая блондинка (может быть, она несколько злоупотребляла лаком для фиксации прически, обильно орошая им волосы средней длины), высокая, элегантная, стройная, но с пышными формами (tnon Dieu!); ее окружала аура респектабельности с неким блеском легкомыслия, что в целом делало ее неотразимой. Она ехала вместе с мужем, уже упомянутым Хасинто, незначительным человечком, больше походившим на ее секретаря, чем на законного супруга. Главной обязанностью муженька было носить на руках Панчо, тщедушного кобелька породы чихуахуа, который тщетно пытался наброситься с тыла на моего снисходительного Мило всякий раз, когда они встречались. Свиту сеньоры Перниль довершал телохранитель Ребольо, мускулистый тридцатилетний парень без особых примет, с лицом пластмассовой куклы.
Ковадонга играла довольно плохо, что, с моей точки зрения, вполне логично: в ином случае, безупречное совершенство явилось бы нарушением всех законов природы.
Моим гедонистическим стремлениям в тот момент отвечало: выиграть ряд партий в покер и соблазнить за время путешествия восхитительную даму-парламентария. Соперничество с этим паяцем Сукарриетой, которое, впрочем, не следовало воспринимать всерьез, лишь добавляло пикантности приключению… О дальнейшем я, с позволения Божия, расскажу завтра.
Nota Bene. Забыл отметить, что для первого вечера я повязал шейный платок, точно такой же, как у капитана Хэддока в сериале «Храм солнца», когда он спасается от настигающей его снежной глыбы, убегая по изумрудно-зеленому полю. Но удачи он мне не принес. Завтра надену галстук из набивной ткани, как у Тинтина, выбирающегося из китайской вазы в «Голубом лотосе».
Трагическое происшествие нарушило приятную монотонность путешествия. Это случилось, когда мы вновь сели в поезд, направляясь в Комильяс после посещения Сантильяны-дель-Мар. Разумеется, когда мы с трудом ковыляли по мощеным улочкам исторической части города, поганец Сукарриета проявил чудеса изворотливости, чтобы идти рядом с Ковадонгой, поодаль от остальных. Но я перехватил их с помощью ловкого маневра и, пока Сукарриета протирал бельма, встрял между ними на бреющем полете.
Хасинто, потенциальный рогоносец, ни о чем не подозревал: он был поглощен заботами о своем песике Панчо, непрестанно писавшемся, и одновременно внимательно прислушивался к байкам о кампании в Сиди Ифни, которыми его потчевал наш замечательный генерал Бокаррота – судя по обрывку разговора, который мне удалось услышать, когда я обгонял их мелкой рысью, чтобы настичь Ковадонгу и Карлитоса, как она называла его с неподражаемой иронией.
Ковадонга нарочито не замечала меня, болтая о пустяках с Сукарриетой; как раз это недвусмысленно дало мне понять, что втайне она предпочитала мое общество. Но безупречное воспитание не позволяло ей решительно прогнать напыщенного фанфарона и сковывало желание уединиться со мной. С поистине дипломатическим тактом она морочила голову нам обоим – нас объединяло только положение покорных и почтительных обожателей, ничего более – пока мы не вошли в романский собор. Она предпочитала действовать осмотрительно и постаралась избавиться от моего общества еще до того, как предстала перед всеми: она исчезла (убедившись, что ее никто не видит, светская женщина до мозга костей) в глубине портала францисканской церкви с единственным человеком, кто не вызывал подозрений и находился при исполнении служебных обязанностей – телохранителем Ребольо.
Однако отвлечемся на мгновение от сердечных дел; мой авторский долг призывает теперь дать отчет о прискорбном событии, омрачившем наш путь: о нем стало известно почти сразу, едва мы остановились в Комильясе, чтобы пообедать в «Эль Капричо», ресторане, обязанном своей причудливой архитектурой экстравагантным фантазиям Гауди.