От березового листка в руках остались только клочки. Птахин зачем-то понюхал их, вытер руку и почувствовал, как рубашка у него прилипла к спине. Он утерся рукавом и снова закурил, хотя во рту уже и без того было горько.
Пришел пригородный поезд. Паровоз теперь катился передом и, весело прокричав, пшикнул тормозами.
Из вокзала вывели Карасева. Он небрежно хлестал но голенищу хромового сапога березовой веткой, мимоходом пугнул охальным движением руки молоденькую проводницу и, громко расхохотавшись, исчез в вагоне.
- У, гадюка! - сквозь зубы процедил Птахин и почти бегом кинулся на вокзал.
Клара с помятым после сна лицом сидела у чемодана. Она раздраженно набросилась на мужа:
- Где тебя нечистая носит?
- Забарабали твоего приятеля, видела?
- Даже разговаривала и кое-что ему на дорогу дала. Он выкрутится, не беспокойся. Это не ты! Тебе ведь надо везде няньку. На твердый поступок ты не способен. А Карасев выскользнет, он такой!
- Значит, ты думаешь, так уж ни на что и не способен? - зловеще спросил Птахин. У него вдруг изменился голос, стал тверже, исчезла гнусавость. Он поднялся. По лицу его разлилась бледность. С трудом владея собой, Птахин по возможности спокойно сказал, решительно и гневно, отбрасывая все страхи и сомнения, одолевавшие его еще минуту назад:
- Дай сюда ключ от маленького чемодана.
- Зачем?
- Дай. Надо, - повторил он и, уже выходя из вокзала, обернувшись, бросил:
- Время покажет, кто на что способен!
Клара, подняв брови, озадаченно смотрела на закрывшуюся дверь, перевела взгляд на окно и увидела, что Птахин широкими шагами направился к камере хранения. Клара подозрительно прищурилась.
Где-нибудь в горах, затаившись от солнца, закрытый плотной шубой хвойных лесов, лежит и млеет в полдень снег, распуская слезы, которые тут же превращаются в ручейки. Мчатся они с удалым, недолговечным шумом. Вместе с ручьями ползет из лесов холодок, а по утрам туман и иней. Там, будто раненная насмерть медведица, залегла зима и последними, злыми усилиями отбивается от звонкой, всюду проникающей весны. Зато здесь, у реки, о зиме напоминают только редкие льдины, застрявшие на берегу. Солнце лижет эти голубоватые снизу и серые сверху глыбы. Они рыхлеют и со стеклянным звоном рассыпаются на множество тонких прозрачных сосулек. Любят тайком от родителей полакомиться ими ребятишки. Тася даже остановилась от неожиданности, подумав о том, что Сережка непременно попробует лизать соблазнительные сосульки. А потом его ангина замучает.
"А-а, ничего, все равно не усмотришь! Я тоже маленькая ела". Она вспоминала, как прятала от бабушки кусочек сосульки за спиной. Говорить не могла, потому что во рту тоже была обжигающе холодная сосулька. "Ладно уж, ела, ела", - не выдержав пристального взгляда бабушки, призналась она и выплюнула льдинку на землю. "Вдругоредь соврешь - подавишься", - сказала бабушка.
Где-то совсем близко мелькнули эти видения, словно из другого мира, подернутого золотым маревом. Яркое, в меру ласковое солнце, шуршащие побеги травки на берегу, тиньканье капель возле льдин - все это располагало к воспоминаниям. Тасе хотелось открыто любить все вокруг и всех вокруг, но обязательно иметь при этом такую душу, которая бы так же, без лишних слов, понимала и чувствовала ту музыку, которая поет внутри. Сладкая грусть щиплет сердце Таси, какая-то смутная тревога не дает ей покоя.
За льдиной, навалившейся на угловатую каменную глыбу, oна увидела человека. Он сидел на желтом чемодане и бросал в поду камешки. Рядом с ним лежал плащ и стоял никелированный чайник с вмятиной на боку. Человек бросал камни с мальчишеским азартом и ловкостью. Вот он запустил каменную плиточку с особенным усердием. На воде замелькали "блинчики", сначала редкие и широкие, потом частые. Наконец они слились воедино.
- Восемь! - вслух сказал человек и автоматически, очевидно, совсем нe задумываясь над словами, начал твердить напевом: - Восемь, восемь, доктора просим... восемь, восемь, доктора просим...
- Зиновий! - пораженная до глубины души, воскликнула Тася, забыв о том, что она прежде называла его по имени и отчеству, и были они всегда на вы. Она шагнула из-за льдины и поздоровалась.
Птахин вспыхнул, опустил руку, отшвырнул камешки.
- Здравствуй, Петровна, здравствуй! - перебарывая смущение, заговорил он торопливо.- Не думал я, что тебя первую встречу! Хорошо это, удача будет. Ты - человек легкий! Казниться вот к вам иду... - Он помялся, поглядел на реку и неожиданно сказал, совсем не к месту: - Видела, как я ловко запустил плиточку, сразу восемь блинков выкушал.
- Постой, постой,- вовсе сбитая с толку, остановила его Тася и, не веря в возникшее предположение, вопросительно глянула на него.- А жена?..
- Уехала... - Птахин перебросил несколько раз из руки в руку камень, а потом замер, стиснув холодный буроватый голыш в ладони. - Так-то, Петровна, видишь вот... - Он выронил камень из рук, снова поднял его, запустил подальше в реку и отвернулся.
Тася присела, начала теребить пальцами травку. Птахин занялся тем же.
- Как думаешь, Петровна, - угрюмо заговорил Птахин, - как, говорю, думаешь, - кивнул он головой в сторону Корзиновки, - дозволят наши работать в деревне?
Тася подумала, отломила сосульку и держала до тех пор, пока с нее ручейком не потекла вода. Руки Птахина перестали метаться. Он почти с мольбой глядел на Тасю.
- Не знаю, - откровенно произнесла она, глядя на неспокойную гладь реки. - Право, не знаю, Зиновий. Боюсь тебя обнадеживать, но мне известно одно: наши люди умеют больше прощать, чем наказывать.
В глазах Птахина мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Он торопливо поднялся, бросил на плечо плащ и, взяв чемодан, пошел напрямик к кругому берегу.
- Чайник-то! - крикнула Тася.
- Фу, окаянный! Ну никак я его потерять не могу! - улыбнулся Птахин и, принимая чайник, поймал Тасину руку. - Ты-то хоть, Петровна, не сердись на меня.