- Дай закурить, Иван Андреевич! - Чудинов зажег спичку, поднес ее к папиросе и не зажег, а вдруг неестественно страдающим голосом произнес: Уехать мне надо. - И все так же, не поворачивая головы, добавил: - Вы ведь моего сына сегодня спасали.
- Что?! - не понял Иван Андреевич.
- Моего, говорю, сына спасали, - уже громче, как глухому, сказал Чудинов и подтвердил: - Да-а, Сережа - мой сын.
Уланов стоял, с недоумением глядел на Чудинова. Он еще ничего не понял. Мелькнуло в памяти мальчишеское лицо, разительно схожее с лицом Чудинова. Уланов сделал шаг к директору. А тот, вероятно, истолковав движение Ивана Андреевича по-своему, начал торопливо, захлебываясь, как напроказивший мальчишка, говорить. Он перескакивал с одного на другое. Главное все же можно было понять.
Рассказ Чудинова занял не больше двух минут, а пауза, наступившая после него, длилась целую вечность. Все, что было святым для Ивана Андреевича, - молодость, любовь, родительское чувство, - осквернил этот человек, который, судя по его характеру и виду, не мог бы обидеть и малой козявки, которому Уланов так доверял, дружбой которого дорожил. Такой удар Уланов пережил только раз в жизни. То было давно и боль успела притупиться. Иван Андреевич все-таки нашел в себе силы перебороть закипающий гнев. Он сквозь зубы выдавил:
- Не знал, не знал я, что ты такой... - он хотел сказать "мерзавец", но, заметив, как жалко сник и разом постарел Чудинов, круто повернулся и зашагал от него прочь.
"Нашел кому исповедоваться", - горько усмехнулся Уланов. Ивану Андреевичу хотелось уйти куда-нибудь, скрыться, чтобы не видеть ни яркого солнца, ни вешнего половодья, ни людей.
Пасмурный и усталый явился Иван Андреевич утром в контору МТС. Чудинов уже был у себя. Уланов прошел к нему, не подавая руки, примостился на подоконнике.
Пытливо глядя на осунувшееся лицо директора, заговорил:
- Чего расклеился? Ночь не спал? Люди из-за тебя, может быть, много ночей не спали, да о деле помнили.
Уланов помолчал, преодолел раздражение и, остановившись перед Чудиновым, уже спокойно спросил:
- Ну, что молчишь?
- А чего я скажу? Нечего сказать! Лучше ты подскажи, Иван Андреевич: как мне быть? Уланов снова сел, задумался.
- Да-а, как тебе быть? Не знаю я, честное слово, не знаю. Осудить тебя как коммуниста? А кому от этого легче? Таисье Петровне и так сейчас тяжело. Кроме того, у нее, кажется, что-то налаживается с Лихачевым. Удивляешься? Он поднял глаза на Чудинова, который быстро повернулся к нему. - Думаешь, ты совсем лишил ее права на семейную жизнь?
- Ничего я не думаю,- невнятно проговорил Чудинов. - Я рад буду, если у нее все устроится.
- Хорошо, если так.
- Иван Андреевич...
- Верю. Не верил бы, сюда не зашел. Что же касается... Когда-нибудь соберешься с силами, расскажешь обо всем жене. А сейчас нельзя.
Иван Андреевич, раздраженно продолжал;
- Ты несколько раз говорил о том, чтобы тебе с семьей уехать куда-нибудь, я поддерживаю эту идею.
Чудинов сидел не двигаясь, глядя в одну точку. Он что-то трудно обдумывал.
Машина снова забуксовала неподалеку от лесосклада. Василий предложил ехать в леспромхоз по узкоколейке. Однобуферные платформы плотно загружены лесом. Невзирая на занятость и суету, лесозаготовители узнали, что очередного рейса дожидаются родители вытащенного из реки мальчика. Молодой бригадир заорал на машиниста, который вылез из жаркого паровозика и, лежа на берегу, курил:
- Тут не пляж! Собирай пустые платформы, пока идет разгрузка!
Машинист начал отругиваться. Бригадир нагнулся, тихо заговорил, поднеся кулак к чумазому носу машиниста, и тот поспешил на паровоз.
Бригадир пригласил Тасю и Лихачева в конторку, сказав, что там сейчас сплавщики отогревают того малого, который спас мальчика. Сплавщик, вытащивший Сережку нз воды, был молоденький, конопатый, с выкрошившимся передним зубом. Он уже изрядно выпил. Сплавщики "отогревали" его па совесть. На нем был накинут пыльный тулуп, из-под которого виднелись тесемки кальсон. На голове нахлобучена большая меховая шапка, которая закрывала парню уши и глаза. Он то и дело приподнимал ее рукой. Видно было, что парень рассказывал о сегодняшнем происшествии не первый раз, но никто его не перебивал, все слушали с одобрением.
- Я, понимаешь, стою на боне, ниже Корзиновки, с багром, и вижу: мельтешит в воде, рубашонка вроде, беленькая, - шепелявя рассказывал он, обращаясь к молоденькой приемщице, которая ласково глядела на него. - Я сперва не понял ничего, потом вижу - головенка! Я, понимаешь, как был, ух! В воду! Хватаю, хватаю - рука соскользает. У него, понимаешь, голова стриженая, а я хватаю. Потом уж изловчился, нырять пришлось. Снесло.
Что-то горячее шевельнулось в груди Василия. Он перешагнул через порог тесной, прокуренной конторки.
- Спасибо тебе, друг!
Сплавщик смущенно отмахнулся.
- Да чего там! Вы что, папаша мальчика будете?
- Вроде... - неуверенно выдавил Василий и оглянулся на дверь.
Тася ничего не слышала. Она стояла на улице и с нетерпением ждала, когда состав будет готов к отправке.
Паровозик, запыхавшись, мчался по лесу, окропленному первыми брызгами зелени. Платформочки лихо подбрасывало, Тася и Лихачев сидели рядом, приспособившись спиной к тормозной стенке. Тася по-прежнему молчала, и Лихачев не надоедал ей разговорами.
Тасю одолевали нетерпение, раскаяние и множество тревожных мыслей. Из мыслей ее, на первый взгляд хаотических, разрозненных, как из кусков железа, составлялись звенья, соединялись между собой в единую цепь. Звеньями этой цепи были дни жизни маленького сына, который лежал где-то в больнице. "А вдруг он умрет?" - эта мысль оглушала Тасю. Надо было заботиться о нем, не отпускать от себя, за руку держать, за упрямую мальчишескую руку. Скорее, скорее! Дышать на эти руки, отогреть и потом, когда он уснет, чмокнуть его в завихренную макушку... А ночью чувствовать, что рядом, уткнувшись носом в грудь, дышит теплом самый драгоценный человек. Ее сын! Она мало заботилась о нем. За делами забывала порой о сыне. Его растили чужие люди. Она часто его ругала и даже наказывала. Как только рука поднималась! Да если он будет живой, она не только тронуть, а взглянугь на него сердито не посмеет...