– Очень рада видеть вас наконец, – сказала Инес Рею. – Думала, мы встретимся в Риме.
Рей слегка улыбнулся, не зная, как ответить. Это не имело значения. Он чувствовал, что Инес симпатизирует ему. Она пользовалась хорошими и довольно сильными духами, была одета в зеленое с черным трикотажное платье и носила серьги с подвесками зеленого камня.
Подошел официант, и они сделали заказ. После чего Инес спросила у Рея:
– Вы возвращаетесь в Штаты?
– Вообще-то, да. Но сначала лечу в Париж. Нужно встретиться там с некоторыми художниками.
– Мои работы его не интересуют, – пробормотал Коулман через сигарный дым.
– Ах, Эдвард, – сказала Инес, произнося его имя как «Эдуард».
Рей притворился, что не расслышал. Его не привлекала нынешняя поп-артовская фаза творчества Коулмана, но ему просто никогда не приходило в голову пригласить Коулмана в свою галерею. Коулман теперь считал себя «европейцем». Насколько знал Рей, Коулман не был и не хотел быть представлен в какой-либо нью-йоркской галерее. Он бросил работу инженера-строителя, когда Пегги было четыре года, и тогда же начал рисовать. Рей симпатизировал ему за это, а мать Пегги за это же самое развелась с ним и забрала Пегги себе. (И может быть, тут не обошлось еще без одной женщины.) Не прошло и года, как мать Пегги погибла в автокатастрофе. Коулману, жившему тогда в Париже, сообщили, что у него на попечении дочь и что его покойная жена, богатая женщина, учредила фонд Пегги, к которому Коулман не имеет права прикасаться, но из которого будет оплачено образование девочки, а по достижении двадцати одного года этот фонд будет приносить ей доход. Обо всем этом Пегги рассказала Рею. Пегги исполнился двадцать один, когда они уже состояли в браке, и четыре месяца она получала доход. Она объяснила Рею, что не может передать деньги отцу или кому-нибудь другому. А в случае ее смерти все деньги отойдут ее тетушке в Америке.
– Вы собираетесь открыть галерею в Нью-Йорке? – спросила Инес.
– Да. Мой партнер, Брюс Мейн, пока еще не нашел помещение. Мы пытаемся. – Рей говорил с трудом, делая над собой усилие. – У меня эта идея давно родилась. Мы с Пегги… мы… – Он невольно посмотрел на Коулмана и увидел, что тот впился в него своими расчетливыми глазками. – Мы собирались уехать в Нью-Йорк, проведя год на Мальорке.
– Чуть больше года, – вставил Коулман.
– Пегги хотела остаться подольше, – сказал Рей.
Коулман пожал плечами, словно выражая недоумение или подчеркивая, что желание Пегги не осуществилось.
– В Венеции вы тоже встречаетесь с художниками? – спросила Инес.
Рей был благодарен ей за вежливый тон.
– Нет, – ответил он.
Принесли заказ. Рей заказал себе каннеллони. Мясо было отвратительное, а макароны, мягко говоря, неаппетитные. Коулман же поглощал еду с аппетитом.
– Так о чем ты хотел поговорить? – спросил Коулман у Рея, налив из графина вино сначала себе, а потом Рею.
– Не могли бы мы встретиться завтра? – ответил вопросом Рей.
Антонио ловил каждое их слово, прислушиваясь к разговору, и Рей был склонен относиться к нему как к кому-то незначительному; но едва он подумал об этом, ему пришло в голову, что Антонио, возможно, напарник Коулмана, молодой человек, который за небольшие деньги поможет ему избавиться от Рея. Он взглянул в блестящие темные глаза Антонио, посмотрел на его большой рот с довольно толстыми губами, лоснящимися от оливкового масла, но не смог прийти ни к какому выводу относительно него. А Коулман, разговаривавший с Инес, не ответил на его предложение о завтрашней встрече.
– Где ты остановился? – спросил Коулман у Рея.
– В пансионе «Сегузо».
– Это где?
– У Академии.
В задней части зала за большим столом, окруженным людьми, было очень шумно.
Рей наклонился к Коулману и сказал:
– В какое время завтра мы могли бы встретиться?
– Не уверен насчет завтра, – ответил Коулман, поглощая еду и не глядя на Рея. – У нас тут есть друзья. И сегодня вечером они присоединятся к нам. – Коулман посмотрел на дверь, потом на часы. – Во сколько они обещали? – спросил он у Инес.
– В половине десятого, – ответила Инес. – Ты же знаешь, они едят рано.
Рей молча выругал себя за то, что приехал сюда сегодня. При сложившихся обстоятельствах ему не оставалось ничего иного, кроме как оставаться учтивым и уйти при первой же возможности. Но он не мог придумать ничего, абсолютно ничего, чтобы сказать Инес. Ни одного слова хотя бы о Венеции.
Время тянулось медленно. Антонио говорил с Инес и Коулманом о скачках в Риме. Он был полон энтузиазма. Рей не мог это слушать.