В первый же день знакомства Миша счел нужным напомнить:
- Смотри, штурман, если меня ранят или убьют, непременно привези домой. Не бросай немцам на съедение…
Это значило, что я должен был овладеть навыками пилотирования ночью. И уже с первых вылетов при возвращении домой Миша передавал мне управление машиной и демонстративно укладывал руки за борт: смотри, мол, летишь сам. Хотя такие полеты и не предусматривались ни одной летной программой, но, как показал опыт, были очень кстати в критических ситуациях боя.
…В ту ночь нашей целью обозначили станцию Глазуновка. Там по ночам немцы выгружали войска, технику, боеприпасы. Нам предстояло если не сорвать их работу, то хотя бы затруднить ее. Глазуновка - ближайшая к фронту станция выгрузки: не случайно над ней был сильный огневой заслон. Днем над станцией патрулировали истребители, ночью свирепствовали прожектора, зенитки. Крепким орешком была эта Глазуновка!
И вот летим. Я отлично вижу станцию. Над ней висят две «люстры» - светящие авиабомбы, сброшенные экипажами-осветителями. Свет воздушной лампы заливает станционные постройки, башню водокачки, множество целых и сгоревших вагонов на путях. В двух местах, замечаю, что-то сильно горит - яркое пламя языками прорывается сквозь стелющийся дым.
Я выбираю для удара северную часть станции, где стоит длинный товарный состав. Казаков тотчас выполняет мои команды. Но тут, словно порыв ветра, что-то ударяет в левое крыло нашего самолета. Рубиновый свет на мгновение озаряет центроплан, ленты расчалок, согнутую спину Казакова. [44] Это прошла рядом очередь «эрликона» - скорострельной зенитной пушки. Казаков, уклоняясь от удара, завалил машину вправо, но тут же опомнился и вновь установил горизонтальный полет. Меня на минуту сковал страх: ведь следующая очередь наша!… Я непроизвольно подтянул под себя ноги, сжался в комок, ожидая удара и позабыв, для чего я здесь, над станцией Глазуновка. Тем временем самолет с небольшим креном медленно сползал с боевого курса.
«Что же это мы делаем? - в ужасе подумал я, очнувшись от дьявольского гипноза страха. - Ведь цель уходит!…» - И что было сил крикнул Михаилу:
- Влево десять! Держать на боевом!… Держать!…
Эшелон теперь был уже совсем рядом. В его середине запомнился какой-то странный вагон с белой крышей. Его я и взял за точку сброса бомб.
Нет, не зря говорят, что вся жизнь штурмана в перекрестии бомбардировочного прицела. Ухватив взглядом ту белую крышу, я позабыл обо всем, что меня окружало, но теперь уже совсем не из-за страха - его словно снесло встречным потоком воздуха.
Наконец индексы прицела сомкнулись. Еще пять секунд - и бомбы полетят вниз. Но какой-то неистовый белый свет лишает меня зрения. Исчезают земля, цель, небо, кажется, и сам воздух - все вокруг наполняется этим беспощадным светом.
- Бросай! - кричит Казаков срывающимся голосом.
Его команда излишня. Я резко тяну на себя шары бомбосбрасывателя. Знаю, истекли эти мучительные пять секунд и цель - под заданным углом бомбометания. Самолет вздрагивает, освобождаясь от груза, и словно проваливается в яму, а сам я едва не вылетаю из кабины. Самолет падает в трудно уловимом положении - не то боком, не то колесами вверх. Головы Казакова почти не видно, он уткнулся в приборы и пилотирует вслепую.
Но вот луч прожектора внезапно нырнул куда-то под фюзеляж и задрожал в стороне. Только редкие шмели трассирующих пуль еще несутся нам вдогонку.
А высота 350 метров. Значит, мы падали в прожекторном луче около пятисот метров. Для У-2 немало…
- Штурман, живой? - спрашивает Казаков хриплым голосом.
- Вроде обошлось.
Вдруг Казаков начинает смеяться - как-то нервно, с высокими, непривычными нотами.
- Думал, что конец нам, отлетались! - слышу я сквозь [45] взрывы смеха. - Однако ничего, справились, живы! Я ведь в таких прожекторах впервые. Как ты думаешь, справились? Он хочет, чтобы я похвалил его за удачное маневрирование в прожекторах.
- Ты молодец, Миша, - отвечаю я искренне, безуспешно пытаясь унять дрожь в горле и говорить спокойно. - На боевом выдержал хорошо… Из прожекторов выскочил еще лучше. Я бы тебе пятерку поставил!
Казаков заливается пуще прежнего. Ему приятно слышать мои слова, и он вроде бы не замечает вибраций в моем голосе. Потом спрашивает:
- Как думаешь, попали по эшелону?
- Должны. Куда ему деться?…
- Жалко, не видели разрывов. Ну да ладно, ребята расскажут. А ты молодец! - вдруг восклицает он несколько торжественно. - Я ведь, признаться, не особенно тебе доверял. Думал, ты зеленый, я зеленый… Ходил к Рудневу другого штурмана просить. Вот дурак! - откровенно признается Михаил. - Знаешь, если бы ты не заорал на меня тогда, на боевом, скакнул бы я от этого чертового «эрликона». Молодец, так и действуй! Кашу мы с тобой, видать, сварим…
Казаков еще что-то говорил, поминутно перебивая себя смехом, но я его плохо слышал. Только теперь я начинал в полную меру осознавать, через какой порог только что переступил. Вновь и вновь вспоминались вихрь зенитного огня, треск разрываемой пулями перкали, мертвящий свет прожекторов. Временами оглядываясь назад, я видел, как там, над Глазуновкой, продолжал бушевать огонь, в котором летели мои товарищи. «Наверно, случайность сохранила нас невредимыми? - вкрадывалась мысль. - Ведь смерть была совсем рядом…» "Однако чем ближе подходили мы к своему аэродрому, тем больше в моем сознании утверждалось другое чувство - удовлетворение содеянным. Ведь как бы ни было трудно и опасно вести изнурительное сражение с прожекторами, зенитным огнем, задание-то мы выполнили!
После посадки на нашем самолете подсчитали пробоины. Их оказалось восемнадцать. Что говорить, многовато для одного вылета. А механик подвел меня к кабине и сказал:
- В рубашке родились, товарищ младший лейтенант. Смотрите.
В пяти сантиметрах от моей кабины зияла развороченная «эрликоном» дыра…
Так началась для меня первая боевая ночь на Курской дуге. [46]
Приступив к боевой работе, еще в июне с каждым вылетом по многим признакам мы убеждались в приближения решающего сражения. Главным из них была возросшая активность зенитного противодействия, особенно в прифронтовой полосе.
Мы уже хорошо изучили линию фронта - она не менялась почти четыре месяца. Все крупные и важные объекты в армейском тылу противника тайны для нас не составляли. Что объекты - даже почерк немецких зенитчиков знали! Над станцией Глазуновка, например, обязательно жди сюрприза: почти каждую ночь прожектора и зенитки здесь меняли местоположение, и, естественно, мы натыкались на них. В районе Верхнего Тогина и Кром прожектора действовали по зонам - едва успеешь увернуться от одних, тут же попадаешь в лапы к другим. У Кром, в районе села Максево, где сосредоточились крупные танковые силы противника, при подходе наших самолетов обязательно вспыхивал вертикальный прожекторный луч - сигнал для немецких зенитчиков и предупреждение продвигающимся к фронту колоннам.
Наиболее опасными, просто гибельными местами, считались железнодорожные станции Змиевка и Становой Колодезь. Сила зенитного огня над ними была убийственной. При появлении наших «ночников» из множества снарядных разрывов здесь словно бы сплеталось второе небо. Прожекторами на пути самолетов немцы воздвигали сплошной частокол лучей. В темноте шныряли ночные истребители. Словом, мы знали, что где-то здесь располагался штаб одной из немецких армий. К середине июля у выступа фронта, обозначенного пунктами Тросна - Гнилец - Поныри, образовалась сплошная линия противовоздушной обороны, преодолеть которую теперь удавалось только ценой больших усилий.