Мне категорически не нравится, что она таскает тебя в пограничье. Зачем ей это? Думаю, что и первое твое видение ее рук дело. Я не знаю, как она это делает, но однозначно это она, больше некому.
После защиты докторской Пенелопа ударилась в поиски некоего пути. Она редко упоминала о нем, но даже муж не знал, что она творит. Я понимал лишь смутно, что Пенелопа сначала пила горстями нейролептики, потом входила в транс. Потом она вдруг перестала пить препараты и уходила в транс, самостоятельно достигая, каких-то глубин. Позже она начала уходить в пограничье, бодрствуя. Я знал, где она, а для всех остальных маниакальный психоз и не более. Тогда-то я познакомился с Кукбарой в реальности, — доктора передернуло, — она утащила меня в пограничье, но я сумел вырваться. Не знаю как, но сумел.
С того момента, как она смогла утаскивать туда больных, началась история болезни Пенелопы. Вот так-то, Брижит. Может, ну, ее, а? Она никому не по зубам. А тебе меньше расстройств, сконцентрируешься на Викторе?
Доктор обернулся на меня, и выдал пародию на обычную свою широкую улыбку.
— Боюсь, не выйдет, — я кусала губы, — я уже во что-то ввязалась и не смогу этого бросить, точнее оно меня не отпустит. Кукбара говорила сегодня о сетях. Так вот, кажется, я попалась в ее сети. Из всех пауков она самый жирный.
Доктор ван Чех от души рассмеялся.
— Что ты умеешь, Бри, так это поднять настроение! — к нему снова вернулись размашистые движения, он подошел к креслу и широко упал в него, — И что теперь ты думаешь делать со всем этим?
— Если честно, то не думала. По обстоятельствам, так сказать.
— А вот это мудро, — авторитетно кивнул ван Чех. — Но единая линия все-таки должна быть. Что будет, если она снова заберет тебя в пограничье?
— Буду вырываться, постараюсь вырваться.
— Ну-ну! — сдержал смешок доктор, — Идем к Виктору, его нельзя пропускать.
Я сделала гримасу, дескать, я устала.
— Не филонь, умница, не филонь. День трудный, я понимаю, тяжестей натаскалась, подраться успела, но долг врача забывать кощунственно, — доктор энергично поднялся и вышел из ординаторской. Он не был похож на вихрь. Передо мною было редкое зрелище: доктор Вальдемар Октео ван Чех в роли среднестатистического человека. В роль великолепный доктор не вписывался, но очень старался.
Виктор встретил нас с улыбкой и отказывался говорить что-либо. Он ласково смотрел на меня и робко пытался улыбаться.
С порога она передал доктору листок, на котором знакомым уже почерком значилось:
В стакане лед, и в кошельке труба.
Я прихожу домой на свой десятый,
Одуревая от жары слегка,
Спасаю тело от неё, проклятой.
Не хлеб, не соль. Ни водки, ни вина.
Мне всё опять не так, и все не те.
Я апельсиновый лакаю из горла
И пялюсь в монитор при полной темноте.
И, к слову, ночь моя тиха.
Тут не сопит никто, не дергает ногой.
Меня не пробивает на "ха-ха".
То явный признак: мне пора уж на покой.
Точнее — в койку. К сестре моей подушке,
Смотреть цветные сны и на груди её рыдать.
Не от чего, никак, а всё лишь потому, что
Писал в ночи стихи один любитель помечтать.
— Эх, красота, — воздохнул ван Чех и передал листок мне.
— Я прочитала, спасибо.
— Как вам? — вдруг спросил Виктор и испугался собственного голоса.
— Я не большой ценитель поэзии, но ваши стихи мне очень нравятся, — сказала я.
— Когда-то мне пришлось выжечь целый город, чтобы сочинить свои самые прекрасные стихи, — мечтательно сказал Виктор, разглядывая картину на стене.
У меня по спине побежали мурашки. Ван чех давился смехом.
— Погибли люди? — спросила я.
— Да, полгорода, — к мечтательности в голосе добавилась еще и легкая полуулыбка.
Все, что он говорил было ужасно, однако, я уже знала о ком это все и не испытывала ни малейшего отвращения. Виктор стучал своими пальцами по столу и ностальгически вздыхал.