Его и зовут не Виктор Бенхо дер Таш, это имя он сам себе придумал, а свое имя вспомнить не может. Но что-то мне подсказывает, что не хочет. Виктор мог бы быть надеждой поэзии. Какие стихи он пишет, м-м-м, красота, да и только! Но другой вопрос в том, что их расшифровать очень трудно, он явно что-то пытается сказать, но у него не получается. Иначе он просто выражаться не может, ему трудно. Он может поддерживать разговор, но когда особенно трудно садится за стол и пишет стихи.
— Стихи я прочувствовала, — вздрогнула я.
— Это старые. Он так всех новых приветствует. У него сверхценная идея проклятия, дескать, его стихи это послания и проклятия всем, кто их прочтет.
Меня, видимо, он особо не любит, каждый день таскает по два или три стиха. Попробуй с ним поработать, это будет хороший опыт.
— Мы пришли, — ван Чех остановился возле еще одной двери.
Глава 3
— С ней будь осторожна, — предупредил доктор.
— А может, вы мне сразу расскажете про нее?
— Ишь, ты какая хитренькая выискалась, — улыбнулся ван Чех, — нет, уж. Я всегда был сторонником того, что плавать надо учить выкидывая на середину пруда из лодки. Иначе ты же ничему не научишься.
— А чему я уже научилась? — удивилась я.
— Давай-ка лучше оставим рефлексию на вечер, — подмигнул мне великолепнейший доктор Вальдемар Октео ван Чех.
Теперь уже он пропустил меня вперед. Я замерла в дверях, в голове призрачно прозвучал голос: "Меня он всем показывает!", адский смех и удары хлыста.
На стуле возле окна, облаченная во что-то черное, с белой шалью на плечах сидела давешняя моя знакомая. На сей раз, она была без кнута, это добавляло оптимизма.
Она повернула в нашу сторону голову и улыбнулась. Манерами она напомнила мне какую-нибудь "Бесприданницу" или Катерину Островского, эдакую волжскую молодую барыню. Шаль еще это белая.
— Ну, вот мы и встретились, — она подошла ко мне и подала руку.
Руку я пожала.
— Итак, вы уже знаете, как меня зовут? Проходите, проходите же, не стойте в дверях. Для доктора вы слишком нерешительны. Впрочем, я сама когда-то была такой.
— Ваше имя Пенелопа Акнео ван Тащ, — сказала я, оглядываясь на обстановку.
Пенелопа откинула голову назад и совсем как доктор ван Чех засмеялась, только в ее исполнении это походило на ржание породистой кобылицы, впрочем, очень приятное, грудное ржание.
— Не верьте глазам своим, а пуще тому, что пишут в бумажках. Меня зовут Кукбара фон Шпонс, и я являюсь директором уникального в своем роде цирка говорящих пауков.
— Оу, — я смотрела на это чудо природы открытыми глазами и понять не могла, что дальше делать. Я уже совершила промах: доверила ей вести разговор. Этого никогда нельзя делать. Ну, да, ничего — на ошибках учатся.
— Пенелопа, сколько раз я могу повторять тебе, чтобы ты нормально одевалась? Откуда скажи мне ты достаешь эти черные балахоны? — пришел мне на помощь доктор ван Чех.
— Октео, — ласково улыбнулась Кукбара, — я уже тысячу лет не Пенелопа. Тебе, как моему ученику, должно быть это известно. Если бы я не съехала с катушек, тебе бы в жизни не видать этого места. Понимаешь ли, там наверху, — она облизнула палец и указала им вверх, — я сейчас имею в виду не соседей, а начальство, до сих пор думают, что я назначила тебя своим преемником, будучи уже сумасшедшей. Ты умница, что определил условную дату позже подписанного приказа. Ты вообще умница — Октео.
— Ты не ответила, — насупился доктор. Кажется, он начал злиться.
— Я не могу сказать, откуда я их беру. Мне жалко младший персонал, что так добр ко мне. Нелепая жизненная драма делает меня чуть ли не героиней в их глазах, поэтому они выполняют любые мои прихоти. У тебя, наверное, возникла теория, что я это рассказываю сейчас, чтобы посмеяться над бедной девочкой. Так вот — ты прав. Пусть ребенок знает, с кем имеет дело, это полезно. Дайте закурить, доктор.
— Ты дымишь, как паровоз, — ван Чех был очень недоволен, но достал из кармана портсигар и дал даме прикурить.
— Я все равно тут и помру, должна же я ускорить процесс, — фон Тащ подмигнула мне и выпустила вонючую струю дыма, — Фу, какую гадость ты куришь, Октео.
— Я не курю. Бросил. Ношу для тебя.
Пенелопа подняла одну бровь, но ничего не сказала.
Несколько минут мы молчали. Я успела рассмотреть комнатку и ее хозяйку. Прошлый раз при встрече с этой больной у меня от страха, видимо, глаза были велики. Сейчас передо мной сидела женщина, которой дай Бог, было под тридцать (документация утверждала, что ей сорок пять), рыжие волосы собраны в пучок, лицо ее было каким-то неуловимым, расплывчатым, то ли красивым, то ли не очень. Стоило ее глазам поменять выражение, как тут же менялось и все лицо. Глаза, кстати, заслуживают отдельного описания. Левый ее глаз был серо-голубым, правый — серо-зеленым. Под определенным углом света, серость уходила и левый оставался ярко-голубым, а правый — бледно-зеленым. Улыбка ее была приятной, но не более того.