Ди руссишен швайнхундерт! Ди францёзишен швайнхундерт! Ферфлюхтен швайнен нохайнмаль!
ТОМСКИЙ (растерянно).
Что-что?
ШВАНВИЦ (поясняет).
Это он ругает французских и русских свинских собак. Или собачьих свиней. Не обращайте внимания, просто ему снится Москва, Болотная площадь. Прошу за стол сударь, а то стоим посередине трактира. На нас уже внимание обращают.
Садятся за стол, рядом со спящим Романовым.
РОМАНОВ (бормочет во сне).
Ежели борова Федьку стравить с козлом Мишкой, да еще пригнать на них барана Боньку... (Умолкает; снова бормочет). Секлетарь-секлетарь, а я тебя съем. На булку только намажу, а то колбаса мешает...
ШВАНВИЦ.
Одно слово — анпиратор. (Вздыхает). Он и когда не спит, точно так же околесицу несет, так что вы, Феодор Кузьмич, не обращайте внимания.
ТОМСКИЙ.
А почему вы сказали, что ему снится Болотная площадь в Москве?
ШВАНВИЦ.
А потому, сударь мой, что именно там, в Москве на Болотной его и казнили.
ТОМСКИЙ (изумленно).
Казнили?! Как, то есть, казнили?!
ШВАНВИЦ (благодушно).
Да так и казнили, батюшка, что оттяпали топором голову. Как вору, самозванцу и бунтовщику. В одна тысяча семьсот семьдесят пятом году от Рождества Христова, генваря десятого дня. (Размашисто крестится). Пусть простит ему Господь грехи его мученической кончины его ради. Если такое возможно, конечно.
Бродяга поет «Песню о казнях на Болотной площади».
Во время исполнения песни Томский опускается на колени, тоже крестится, что-то шепчет — то ли молится, то ли повторяет за Бродягой слова. Шванвиц с интересом наблюдает за ним. Томский медленно поднимается с колен. Вновь садится за стол.
Окончив песню, бродяга возвращается к себе в угол.
Шванвиц наливает Томскому пива.
ШВАНВИЦ (заботливо).
Выпей, батюшка.
Томский, все еще в состоянии шоковом, берет кружку и выпивает ее. Морщится. Ставит кружку на стол.
ТОМСКИЙ (раздраженно).
Я не пью ничего, кроме воды...
ШВАНВИЦ (успокаивающе).
И не надо, сударь, и не надо. Это ведь просто для поправки здоровья. Какое там питье? Так — лекарствие божие, целебный настой на ячмене с хмелем и солодом для аромату.
ТОМСКИЙ (внимательно смотрит на него).
Я знавал когда-то одного Шванвича, именно не Шванвица, а Шванвича. Вы к нему имеете какое-то отношение, сударь?
ШВАНВИЦ. Может быть, может быть. Отец-то мой был дворянином, звали его как раз Шванвич. Михаил Александрович Шванвич. Хотите знать, почему он — Шванвич, а я Шванвиц? (Улыбается). Нет, это не путаница и не ошибка писаря, выправлявшего мне бумаги. Мой прадед был Мартином Шванвицем и сын его, мой дед Александр Мартинович, поручик Пензенского пехотного полка, стал Шванвичем, дабы избавиться от нерусского звучания своей фамилии. Однако позже, уже с отцом моим, случилась история неприятная. Во время знаменитого пугачевского бунта отец мой перешел на сторону бунтовщиков и стал у самозванца правой рукой. Он писал указы Пугачева, он был назначен атаманом полка, составленного из солдат, которых казаки-пугачевцы взяли в плен и заставили служить себе.
ТОМСКИЙ (ошарашенно).
Да-да, я что-то такое вспоминаю. Мне бабушка (спохватывается), то есть, мне кто-то, не помню кто, рассказывал эту историю.
В трактир одновременно входят Ней и Робо. Ней — через входную дверь, Робо — через дверь за стойкой — видимо, из комнат во втором этаже. Остановившись в некотором отдалении от Томского, Романова и Шванвица, они внимательно слушают их разговор. Томский и Шванвиц на них внимания не обращают.