(Оглядывается на Бродягу). Но почему у него в песне упоминается какой-то маркиз?
ШВАНВИЦ.
Но ведь ваша бабушка (улыбается), то есть, кто-то, неважно кто, в письме к месье Вольтеру писала: «С маркизом Пугачевым покончено». Как раз сразу после казни на Болотной площади.
ТОМСКИЙ.
Понятно. Ну, да, наверное. И что же? Вы хотите сказать, что ваш отец — тот самый знаменитый Шванвич? Которого за измену приговорили к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь?
ШВАНВИЦ (горделиво).
Берите выше — на Дальний Восток! На берега Амура-батюшки. Да, тот самый Шванвич, писавший указы вместо самозванца, который был неграмотен. Сейчас я тем же занимаюсь (кивает на спящего Романова). Так сказать, наследственное занятие. Фамилию же я сменил, дабы уйти от дурной славы. Да и не сменил я ее вовсе, а вернул. Вернул себе настоящую родовую фамилию моего прадеда.
ТОМСКИЙ (изумленно).
Погодите-погодите! Уж не хотите ли вы сказать, что ваш подопечный — тот самый Емелька Пугачев?!
ШВАНВИЦ.
Сложнее, сударь, всё куда сложнее. Но, в принципе, можно, конечно, и так сказать.
ТОМСКИЙ.
Но сколько же ему лет?
ШВАНВИЦ (невозмутимо).
Лет ему девяносто семь, так-то. Вот что такое — свежий воздух, здоровая пища и никаких забот! Одно слово — Новый Свет, благослови его Господи!
ТОМСКИЙ.
Да уж, нечего сказать. Слышал я, что казаки — народ здоровый. Но чтоб вот так?! (Качает головой). Поразительно! Поразительно ! Ах, казаки-казачки.
ШВАНВИЦ.
Казаки? (Понижает голос). Кто говорит о казаках?
ТОМСКИЙ (удивленно).
А разве Пугачев не из казаков? Он ведь, кажется, был донским казаком.
ШВАНВИЦ.
Пугачев — верно, из казаков был прохвост, из донских. А только кто говорит о Пугачеве?
ТОМСКИЙ.
А кто же это? (Указывает на Романова). Вот этот старец, он кто? Разве не Емелька? Не самозванец? Разве не так вы сказали?
ШВАНВИЦ.
Сказали, сударь мой, что всё сложнее. Гораздо сложнее всё. Вот что я сказал. А вы не поняли. Ну, я бы и сам не понял, коли б не узнал всё это от отца моего непутевого, Михаила Шванвича. (Смеется). Пугачу Емельке, Емельяну Ивановичу Пугачеву, донскому казаку, прилюдно отрубили голову в Москве, на той самой Болотной площади. Почитай, больше, чем полсотни лет назад. И правильно сделали, доложу я вам, кровопийца был, каких мало. Сколько душ христианских погубил, и стариков, и детишек малых, и женок — того он и сам не знал. А знал бы — сам же, небось, и удавился бы. Так-то, старче богомольный, моли Бога за нас.
ТОМСКИЙ.
Ничего не понимаю. (Растерянно оглядывается по сторонам, видит Нея и Робо; с радостным облегчением). О, вы здесь! Приветствую вас, месье. Как спалось? Что изволили завтракать? Не угодно ли присоединиться к нам?
Ней и Робо переглядываются, нерешительно усаживаются за тот же столик.
РОМАНОВ (просыпается, рассматривает гостей, радостно).
О, явилися — не запылилися! Ишь, какие гладкие. (Указывает на Томского). Вот и боров Федька, этого на колбасу-кровянку пустить приказываю. И чтоб сегодня к столу подать, с репой да луком печеным. Как я люблю, помнишь, секлетаришка?
ШВАНВИЦ.
Слушаю, твоё анпираторское величье.
РОМАНОВ (указывает на Нея).
А козла Мишку — в стадо, пущай коз топчет, приплод даёт. (Указывает на Робо). А. барана Боньку зарежь, да только рога оставь, жирный больно, тушку его выбрось после. А из рогов трубы сделай. Чтоб с серебром да золотом. И гвардеям моим потом отдай, чтоб по утрам трубили. Пиши!
ШВАНВИЦ.
Пишу, твоё величье, уже написал. (Подмигивает Томскому). Всё сделаю, как велено.
РОМАНОВ.
Вот и ладно. Уф-ф, устал. (Закрывает глаза, начинает похрапывать, бормочет во сне). Цум Тойфель драймаль унд нохайнмаль...
ШВАНВИЦ.
Тут, господа, такое дело.
ТОМСКИЙ.
По-французски, сударь, господа русского языка не знают.
ШВАНВИЦ.
Ах, да. Тут, месье, такое дело. Но прежде: вы в Москве тоже бывали?
НЕЙ.
Бывали, месье.
ТОМСКИЙ (вполголоса, в сторону).
Еще бы! Князь Москворецкий.
РОБО.
Бывали, но недолго.
ТОМСКИЙ (также).
И устроил пожар.
РОБО.
Пожар — это ваш Ростопчин. Зачем мне было жечь Москву? Какой в этом толк, черт возьми? Что за привычка сваливать все свои просчеты и ошибки на других?