Томский отворачивается, машет рукой.
И вообще: могли бы прислать посла для переговоров. Всё бы кончилось куда пристойнее.
ТОМСКИЙ.
Да уж конечно! (Саркастично). Пристойно — и, разумеется, к вашей же пользе! Но никак не для России, уж это я прекрасно понимал тогда, понимаю и сейчас.
НЕЙ (примирительно).
Месье, мы не одни. (Шванвицу). Да, мы бывали в Москве. Все трое бывали, но в разное время и по-разному.
ШВАНВИЦ.
Понятно. Так вот, на площади Болотной, в Москве, генваря десятого дня тысяча семьсот семьдесят пятого года подопечный мой (указывает на спящего Романова), с отцом моим Михаилом Шванвичем одной цепью скованный, сидел в черной крытой повозке, под сильною стражей, у самого эшафота. И Емельке Пугачеву, вору-кровопийце голову отрубили на их глазах. И вот тут-то случилось чудо. Подопечный мой вдруг впал в изумление, а когда в чувство пришел, то стал говорить так, как говорил Пугачев — по-казачьи, да с шутками-прибаутками, которых отродясь не знал. И сказал он Шванвичу, что будто дух казненного злодея, через жилы, открывшиеся после отрубания головы, вырвался наружу и вошел в него. Через глаза, рот, уши и... ну и через еще одно отверстие пониже. И вот, мол, теперь живет в нем душа Емельки Пугачева. С тех самых пор он как бодрствует, так и Емелька-самозванец. Ни читать, ни писать, ни говорить толком не умеет.
ТОМСКИЙ (крестится).
Господи, помилуй мя...
ШВАНВИЦ (поддразнивая).
Помилуй ны! (Серьезно). И тотчас после казни отправили отца моего вместе с подопечным тем, что одержим был духом убиенного Емельки, далеко-далёко на восток. И велели отцу моему там за ним (указывая на спящего Романова) следить и наблюдать и всячески ублажать. Но цепи с них первые десять лет не снимали. После сняли, позволили жить на свободном поселении. Ну, как — свободном. От острога хоть на запад, хоть на восток, хоть на юг, хоть на север — скачи ли, беги, а никуда не убежишь, вернешься к острогу. Ежели лесные люди тебя не убьют или тигры тамошние не сожрут. Так что жили они при остроге, хотя и без крепкого караула. Там-то, при остроге, отец мой под-женился на дочке одного отставного солдата, да и меня родил. А перед смертью своею батюшка мой Михаил Александрович, царство ему небесное и земля ему пухом, всё мне рассказал, а заботу об нем (указывает на спящего Романова) мне же и передал. С ведома и согласия тамошнего начальства. Ну, а уж я потом с ним-то и до Америки добрался. Местные охотники помогли. И в Новом Свете с ним поселился.
Пауза. Ней, Робо и Томский переглядываются. По их лицам видно, что они и верят, и не верят невероятному рассказу Шванвица. Шванвиц, видя их недоверие, посмеивается, но ничего не говорит.
ТОМСКИЙ (Шванвицу).
Вы сказали, месье, что, когда он бодрствует, то он — Емелька Пугачев. Самозванец. А когда спит? Когда спит — он кто тогда?
ШВАНВИЦ.
А тогда он не самозванец, ни в коем случае. Когда он спит, месье (встает и торжественно провозглашает трубным голосом, наподобие архангела Гавриила), когда спит — он не кто иной, как сам государь император Петр Третий Феодорович! Царь и самодержец всея Великия, Бельгя и Малыя России!
РОМАНОВ (открыв глаза, громогласно).
Да, Лукашка, я — великий осударь и анпиратор Петр Третий Феодорович! И по велению мово величья немедля срубят голову всякому, кто в этом усомнится! (Роняет голову и вновь засыпает).
ШВАНВИЦ (садится, будничным тоном).
Вот так-то, месье. Всё очень просто, на самом деле. Насчет сложности — это была всего лишь шутка.
Занавес.
ИНТЕРМЕДИЯ ВТОРАЯ
Авансцена. К опущенному занавесу приколота огромная карта мира — в классической проекции. Карта исчеркана жирными линиями красного и синего цвета. Перед картой — три кресла, и в них сидят Ней, Томский и Робо. Они неподвижны, словно манекены.
Звучит гонг. И тотчас оживают учитель Ней, странник Томский и коммивояжер Робо, то есть — маршал Ней, русский царь Александр и французский император Наполеон.
НЕЙ.
Месье, я думаю, договориться проще. Всё можно решить простым голосованием.
ТОМСКИЙ (насмешливо).
Ха, ха, ха, месье маршал! Ха, ха, ха! Как бы не так! Вас двое — а я один! Вы всегда окажетесь в большинстве. Нет, я против. (Задумчиво). Хотя, если подумать — я могу привлечь к голосованию своего... э-э... дедушку Петра, Петра Феодоровича. Пока он спит, разумеется. Пока бодрствует в нем дух Романова, а не Емельки-самозванца.