В дороге догоняют вести и слухи столичные. После долгого траура на престол вступает наследник Николай Александрович — Николай Второй. Москва вспоминает, что она — истинная, древняя столица. Ее чистят, убирают, украшают как царицу перед Большим Выходом. Процедура празднеств расписана, материи на знамена пошло несметно, конные полки, казачьи сотни, пехотинцы репетируют парад. «Подозрительные» высылаются из столицы; вдруг взметнется рука, возможно, женская. Бросит бомбу, выстрелит?
Сулера это минует. Он движется на юго-восток. Известия о Ходынской катастрофе, о возах с трупами, которые тянутся на Ваганьково, нагоняют его на юго-востоке. Вернее, на крайнем юге. В Кушке стоит огромный каменный крест, обозначающий южную границу империи. За крестом — Афганистан. В пустыне обозначена граница. Пустыня к этому равнодушна. Она одинакова по ту сторону, по эту… Кушка — место назначения Леопольда Сулержицкого. Но железная дорога, недавно проложенная, кончается пока в городке Теджене. Дальше пойдет древняя караванная дорога, вернее, бездорожье. Теджен — поселение чисто азиатское. Не из дерева, не из камня, из глинобитных кирпичей — саманов. Песок, замешанный с глиной, формуется в кирпичи, сохнет-обжигается на солнце. Стройматериал — глина, песок; топливо — кизяк, то есть навоз, заботливо собранный за скотом, сформованный в лепешки и высушенный на том же белом солнце.
Глинобитные дома, глухие заборы-дувалы образуют улицы Теджена. Половина улицы в черной тени — половина на раскаленном солнце. В тени идут люди, скользят женщины в серых накидках — паранджах, трусят ослы; вдоль улиц проложены каналы — арыки; у водоемов женщины с кувшинами, у арыков дети ждут, когда побежит вода. Ее пьют, в ней стирают, в ней полощутся дети и собаки.
В Теджен поезд пришел вечером, вернее, ночью. Ночь здесь не российская. Закат короток, и почти сразу тьма покрывает землю. Звезды огромны, ниже чем на Севере. На платформе темно. Из темноты появился («выпрыгнул» отметил прибывший) офицер в белом кителе. Представился:
— Капитан Ростов. Я вас давно поджидаю.
Он и сообщил место назначения:
— Кушка.
— Я не знаю, что значит Кушка.
— Это, молодой человек, значит, что вы едете на верную смерть. Вот что значит. Всякий приезжающий туда в это время года почти наверняка умирает от лихорадки. Вот-с как. (Фамилия капитана — может быть, отзвук толстовских героев и размышлений самого Льва Николаевича — о войне, мире, о «не убий» и сражениях предваряющих будущие мировые войны. — Е. П.)
Словно на экране проходит фильм, снятый в натуре, уже в звуковом кино, хотя не только звукового, но и первого немого кино еще нет. На последней платформе великой азиатской дороги офицер приказывает новобранцу двигаться не в Кушку — в Серахс, что от Кушки за сто двадцать верст. «Климат у нас прекрасный. Серахский оазис один из самых лучших в этой проклятой стране. Недаром сюда из Кушки выводят на лето три четверти гарнизона».
Четверо солдат возвращаются в привычный уже им Серахс с новичком. В арбу грузят еду на четыре дня. Столько идти от Теджена. Солнце встает быстро, раскаляясь, белея на глазах, тень под ногами совсем уменьшается к полудню, под ногами белый песок, из которого изредка торчит перекрученный саксаульник, да изредка рябят следы безвестных гадов. Солдаты тащат винтовки нового образца, их строго-настрого запрещено складывать на арбу. Раскалены винтовки, колесные ободья. Собаки стараются держаться в тенях человеческих, в тени арбы, изнемогшие ложатся под саксаулом — издыхать. Собак взваливают на арбу, туда же валят осточертевшие драгоценные винтовки. Ночуют под арбой, под огромными звездами, ночью вздрагивают не от жары — от холода. Ночуют на так называемых «станциях» у колодца, в мазанке, полной блох, на нарах. Вокруг жестяной лампочки-каганца кружатся, падают опаленные ночные бабочки, жуки; снова летят на огонь, из мрака ползут на свет скорпионы и прочая нечисть. Унтер долго молится, икая с каждым поклоном. Легко ломается саксаульник, кипит чай в прокопченном луженом котелке — горячий чай от жары и от холода спасает. Утром, обуваясь, вытряхивают из портянок ядовитых пауков — фаланг. Лошади покорно пережевывают ерунжу — небогатое местное сено. Тридцать верст в день. Четыре дня. К вечеру впереди виднеются деревья, казенные здания казарменного вида, белые палатки — жилье солдат. Поодаль — кибитки аборигенов, туркмен-номадов, живущих словно бы даже не в феодальные, а в родоплеменные времена. Можно сказать — во времена библейские, ветхозаветные. Но здесь царит не бог Саваоф, а бог Аллах, не распятый страдалец Христос, но пророк-водитель воинов Магомет. Русские завоеватели — военные, переселенцы-крестьяне и кочевники-номады — являют миры неслиянные, друг другу противостоящие. Един-единственный Бог, но христиане считают божьим народом только себя, мусульмане только себя…