— Ну так что, маленькая хрюшка, хочешь гусеницу на нос?
— Нет, — замотала я головой и осторожно попятилась назад.
Вася, заметив мое отступление, мигом перепрыгнул забор и уже через пару секунд держал меня за предплечье одной рукой, а второй угрожал извивающейся в тонких мальчишечьих пальцах зеленой гадостью.
Наверняка, я побелела от страха, потому как даже душа у меня похолодела. Но Вася был милостив. Зашвырнув гусеницу подальше в траву, мальчика вдруг выдвинул ошеломительное требование.
— Хавронья, завтра мы с Ниной пойдем на речку, и там я хочу ее поцеловать, поэтому сейчас потренируюсь на тебе. Радуйся, вряд ли тебя еще хоть кто-то когда-нибудь поцелует. Хрюшкам такое и во сне не привидится. Так что будь благодарна.
Что?
Поцеловать Васю?!
Такое действительно и в страшном сне не привидится.
— Но я не хочу, — пролепетала ему в ответ, на что мой мучитель лишь усмехнулся.
— Тебя никто не спрашивает, Хавронья. Если тебя теперь не трогают в школе, это еще не значит, что ты перестала быть моей слугой. Складывай бантиком свои малиновые губки и не хрюкай мне тут.
Мальчишка крепко вцепился острыми пальцами в мои плечи, его неясно очерченные губехи, слегка потрескавшиеся, пахнущие чесночными гренками со шпротами, вытянулись вперед дудочкой, серо-зеленые глаза со светлыми ресницами, закрылись в предвкушении, мои же, напротив распахнулись так широко, что от обилия солнечного света на них навернулись слезы, прикрывая реальность влажной соленой пеленой.
Я часто заморгала, возвращая четкость зрения, и тут случилось неожиданное. Чья-то загорелая рука осторожно обхватила меня за плечи и мягко прижала спиной к чьему-то горячему торсу. На лицо Васи с вытянутыми губами вторая рука моего спасителя опустила несколько свитых живым клубком противных гусениц.
Это был Станислав. Запах бензина, исходивший от его рук, вселял уверенность и спокойствие. Даже мерзкие насекомые больше не казались такими пугающими.
Почувствовав неладное, Вася тут же открыл глаза и, резко замотав головой, сбросил на землю насекомых, а затем в страхе уставился вверх, на защитника позади меня, который по-прежнему прижимал меня к себе за плечи, даря ощущение безграничного покровительства.
Взрослый высокий парень не тот, с кем можно было бы вести себя также нагло, дерзко и безнаказанно, как с тощей девчонкой, не способной ответить на обиды. И Вася это понимал.
А потому молчал, боясь пошевелиться.
— Еще раз ее обидишь — заставлю ведро гусениц сожрать, — ледяным, как арктический ветер тоном произнес Станислав, — Это понятно?
— Ддд-да, — проблеял покрасневший, будто рак в кипятке, Вася.
— Вон пошел отсюда. И что б на этой улице, а уж тем более рядом с этой девочкой, я тебя не видел. Одна ее жалоба — тебе крышка. Выбью зубы так, что будешь хрюкать до конца своих дней. Усек?
Вася незамедлительно закивал.
— Не слышу! — прикрикнул Станислав.
— Усек!
— Теперь вали.
И мой недавний обидчик со всех ног бросился наутек, сверкая пятками, когда в спешке с них слетали черные шлепки.
После этого Станислав развернул меня к себе и согнулся пополам так, что его глаза оказались на одном уровне с моими.
— Ты как, Стрекоза?
— С-спасибо, — отчего-то заикаясь, прошептала я, глядя на своего спасителя, как на инопланетное существо.
— Запомни, ты не должна позволять целовать себя без разрешения. Никому. И никогда. В следующий раз бей коленом прямо в пах.
— К-куда?
— Сюда, ниже живота, — и он указал на свои светлые джинсовые шорты, вызывая во мне смущение.
— П-прямо… т-туда? — все также шепотом уточнила я.
— Прямо туда! Коленки у тебя острые, будет больно. Поэтому, что есть силы бьешь и убегаешь. А потом жалуешься мне. Ну или Сергею Тихоновичу. Поняла?
— П-поняла, — согласно кивнула я.
— Никого не бойся, Стрекоза. Страх делает нас слабыми.
Потом он помог собрать с земли рассыпавшуюся малину. Когда Стас уже собирался уходить, я вдруг выпалила неожиданно для себя самой.
— У меня самое дурацкое имя на свете. Что если меня больше никто и никогда не захочет поцеловать?
— Глупости, Стрекоза, — невозмутимо ответил Станислав, — Вырастешь, я сам тебя поцелую.
И ушел.
А в голове засела мысль, которая с годами трансформировалась в глупую надежду, в свою очередь породившую мечту.