Это "поджаривание на медленном огне" продолжалось все последние годы. Множилось его семейство, множились и долги. Жизнь в столице при дворе была дорога. Батюшка Сергей Львович к тому же вконец промотался и расстроил свои дела.
В марте 1834 года он послал за сыном. Поэт увидел отца в "слезах, мать - в постеле - весь дом в ужасном беспокойстве. - Что такое? - Имение описывают. - Надо скорее заплатить долг. - Уж долг заплачен.
Вот и письмо управителя. - О чем же горе? - Жить нечем до октября. Поезжайте в деревню. - Не с чем".
Описав эту тягостную картину другу Нащокину, поэт заключает: "Что делать? Надобно взять имение в руки, а отцу назначить содержание.
Новые долги, новые хлопоты. А надобно: я желал бы и успокоить старость отца, и устроить дела брата Льва..."
После смерти поэта у него оказалось 138 тысяч рублей долгу и несколько жалких считанных рублей в бумажнике...
Другая тема Дантова "Ада", которая привлекла в 1832 году внимание Пушкина, - кара за супружескую измену.
Схватили под руки жену с ее сестрой,
И заголили их, и вниз пихнули с криком
И обе, сидючи, пустились вниз стрелой...
Порыв отчаянья я внял в их вопле диком;
Стекло их резало, впивалось в тело им
А бесы прыгали в веселии великом.
Я издали глядел - смущением томим.
За сто сорок с лишним лет после смерти поэта много было говорено и писано о вине Натальи Николаевны в гибели мужа. Она оказывалась обычно в центре внимания биографов и исследователей жизни поэта.
Порой они бесцеремонно вторгались в личную жизнь поэта, доискиваясь, действительно ли любила его жена, действительно ли он любил жену, не изменял ли ей, не изменяла ли она ему и т. д.
Одни приводили слова обезумевшей от горя Натальи Николаевны:
"Я убила моего мужа..." Другие ссылались на слова умирающего Пушкина жене: "Будь спокойна, ты невинна в этом"2.
Конечно, невинна. Конечно, не ее, пусть несколько легкомысленное, поведение было причиной гибели поэта. И сам он, снимая в глазах окружающих всякую вину с жены, не хотел ли сказать этим, что убийц надо искать в другом месте?
Она была только слепым орудием в тех "адских кознях", которые, по выражению П. А. Вяземского, "опутали их (Пушкиных. - Г. В.) и остаются еще под мраком"51. А уж кому-кому, как не Вяземскому, было знать всю подноготную?
Что же это за "адские козни"? Они остаются "еще под мраком". Но кое-что мы знаем определенно - от самого Пушкина.
Это - две стрелы, которых было достаточно, чтобы смертельно ранить поэта. Первая - дискредитировать Пушкина как певца свободы, как народного поэта, сделать его придворным, да так, чтобы более уязвить его самолюбие, лишить его всякой независимости. Вторая - скомпрометировать его молодую красавицу жену.
В канун 1834 года Николай, проявляя якобы особую милость и расположение к поэту, производит его в камер-юнкеры. Хорошо еще, что не в камер-пажи! Поэту скоро 35 лет, а в камер-юнкеры обычно жалуют юнцов из аристократических семейств. Естественно, что такое приобщение Пушкина ко двору имело целью сделать его предметом насмешек всего Петербурга.
"Друзья, Вильегорский и Жуковский, - вспоминал Нащокин, - должны были обливать холодною водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю"4.
Глубоко уязвленный, Пушкин в письме к жене пытается скрыть обиду за шутливым тоном: "Говорят, что мы будем ходить попарно, как институтки. Вообрази, что мне с моей седой бородкой придется выступать с Безобразовым или Реймарсом - ни за какие благополучия!.." М. Безобразову было в то время 19 лет!
Пушкин не примирился с этим унизительным назначением до конца жизни, он под всякими предлогами уклонялся от дворцовых торжеств, приемов и раутов. В апреле 1834 года он пишет жене: "...Я репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома.
К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей:
первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут.
Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями!"
Письмо это было вскрыто и прочитано бдительным жандармским оком, а затем доставлено Николаю. Николай заинтересовался интимной перепиской мужа с женой, устроил расследование, допрашивал Жуковского. Ниже этого он упасть в глазах Пушкина уже не мог.
"Государю неугодно было, - записывал Пушкин в дневнике, пытаясь подавить в себе ярость и омерзение, - что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. Но я могу быть подданным, даже рабом, - но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства!
Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться - и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным".
Пушкин совершенно справедливо ставит, наконец, императора Николая на одну доску с Видоком и Булгариным.
Теперь для него только один путь, один выход: бежать, бежать безоглядно от этого зловонного омута, от этого "нужника", от этого царского "свинства". "Эх, кабы мне удрать на чистый воздух".
Поэт метался в своей клетке, пытаясь из нее вырваться. Еще в начале 1834 года он сказал своему давнему приятелю А. Вульфу, что "возвращается к оппозиции". Да какая тогда в России могла быть оппозиция?
Речь шла о том, чтобы удрать из "свинского Петербурга". Во что бы то ни стало.
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь - как раз умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Он все чаще думает об отставке, мечтает поселиться в деревне подальше от суетного света, делится своими планами на этот счет с женой.
18 мая 1834 года: "Я тебе не писал, потому что был зол - не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции, и так далее... Я никого не вижу, нигде не бываю; принялся за работу и пишу по утрам. Без тебя так мне скучно, что поминутно думаю к тебе поехать, хоть на неделю...
Дай бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно когда лет 20 человек был независим. Это не упрек тебе, а ропот на самого себя".
29 мая 1834 года: "...с твоего позволения, надобно будет, кажется, выдти мне в отставку и со вздохом сложить камер-юнкерский мундир, который так приятно льстил моему честолюбию, и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять. Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены".
8 июня 1834 года: "У меня решительно сплин. Скучно жить без тебя и не сметь даже писать тебе все, что придет на сердце. Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить. Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону.
Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения.