Разумеется, как и всегда в такого рода делах, здесь правда и вымысел переплелись настолько тесно, что даже авторам "шедевра" трудно разобраться, где заканчивается "реальность" и начинается "искусство". Вполне возможно, что инициатор "провокации" и сам уже поверил в свою невиновность. Дело в том, что теперь, по прошествии нескольких месяцев, Шаунбург уже нисколько не сомневался, что "провокация" имела место быть, и что авторами ее являлись Гейдрих и Гиммлер. Во всяком случае, все факты, которыми располагал Олег, указывали на них, да и мотивы руководства службы безопасности были вполне прозрачны. Когда год назад фон Шаунбург принес Гейдриху кончик ниточки, протянувшейся сквозь страны и границы в столицу "этой ужасной большевистской России", то и тогда у него уже были серьезные опасения, что на каком-то этапе шеф "зипо" захочет разыграть попавшие ему в руки козыри. В конце концов, в той истории, которую знал Олег из мемуаров Шелленберга, передача компромата на Тухачевского и других видных деятелей РККА, если и не предопределила их гибель — Ицкович не был настолько наивен, чтобы поверить, будто командармов угробила одна лишь провокация гестапо, — то уж, во всяком случае, добавила масла в огонь. Так уже произошло один раз, так почему бы не случиться снова? И опасения, как выяснилось, были не напрасны. Однако, как говорится, praemonitus, praemunitus, предупрежден — значит вооружен. Латиняне, как всегда, оказались правы.
В декабре тридцать шестого Ольга "слила" товарищу Рощину информацию о контактах высшего руководства РККА с "неопределенными властными кругами Германии". Фактов в этом "сообщении" было мало, но это был уже не первый случай, когда таинственный, но весьма ценный источник "Паладин" не мог сообщить внешней разведке НКВД, ничего кроме самых общих сведений относительно того или иного вопроса. Из этого факта, в частности, — в НКВД, похоже, сделали вывод, что "Паладин" действительно серьезный человек, а еще вернее — группа лиц. Во всяком случае, "слив был засчитан" и оценен по достоинству, поскольку вскоре фон Шаунбург получил через Татьяну предупреждение из Москвы о том, что где-то — на германской стороне канала — произошла утечка весьма конфиденциальной информации. А уже в марте тридцать седьмого, после двух дополнительных сообщений "Паладина" и аккуратного "наброса" в английской прессе (не без Степиной помощи, но так, что сам он был как бы ни при чем), советская сторона выразила возмущение попыткой использовать "линию доверительной связи" для дискредитации высшего руководства РККА.
Разумеется, Гейдрих был взбешен. Естественно, он заподозрил в "утечке" Канариса и даже смог найти "в тесных рядах" гнусного предателя, которому довольно быстро и, разумеется, беспощадно отвернули голову. Однако его собственная "провокация", которую готовил, в тайне от Шаунбурга, "дружище" Шелленберг, провисла и вскоре перестала быть актуальной. Теперь о ней следовало как можно скорее забыть, и, извинившись перед контрагентами, открыть новую страницу отношений.
Все это походило на сон. Иногда странный, порой счастливый…
"Сон, — произнесла она мысленно. — Сновидение, роман, чужая жизнь…"
Дёблин, Музиль, Стефан Цвейг или Томас Манн… Вильда отметила краем сознания, что не назвала ни одного истинно немецкого писателя, все — или иммигранты, или австрийцы, но задерживаться на этом не стала, увлеченная совсем другой мыслью. Ей по-настоящему нравился тот вычурный "сон", в который так неожиданно превратилась ее унылая прежде жизнь. Впрочем, "унылая", "бесцветная", "никакая" — это все определения, которые тогда ей и в голову не приходили. Даже ее сожаления, и те в ту пору были настолько слабыми, что едва затрагивали "холодное" — так она сама полагала, — "осеннее" сердце. А потом появилась Кайзерина, и с ней пришел "сон". Все начало стремительно меняться, да так быстро, так по-волшебному мгновенно, — словно в одной из сказок Гауфа, — дух захватывало, не оставляя времени ни на что, тем более, на рационализацию впечатлений… Да и о чем бы ей стоило размышлять? Об оставленной в прошлом бессмыслице ее во всех смыслах правильного существования или о "неправильной" любви втроем? Но, первое не вызывало у Вильды даже минутного сожаления, тем более, не было у нее желания анализировать "канувшее в Лету". А второе перестало вдруг казаться неестественным или ненормальным, притом, что они с Бастом и Кейт вряд ли были первыми и уж точно не станут последними, кого накрыло волной любовного безумия.
"Безумие!" — сказала она про себя, представляя Rheinfall в Шафхаузене, в сумерках, в преддверие наступающей грозы и в грозном очаровании рева низвергающейся со скал воды и вагнеровского "Полета Валькирий".
"Безумие, страсть, амок…"
Такое уже случалось и под этими небесами, и под иными. Случалось, было, есть, будет… Но, не в этом дело. Суть в том, что сама Вильда перестала относиться к произошедшему с ней как к чему-то невероятному. И уж точно не считала все это зазорным. Вот это обстоятельство было без сомнения самым странным даже на фоне всех прочих изысков их коллективной "патологической" психологии. Впрочем, если уж речь зашла об изменениях…
— Куда мы едем? — спросила Вильда, но Баст лишь улыбнулся таинственно, повернувшись к ней вполоборота:
— Узнаешь! — пообещал он. — Увидишь!
А ей и не важно было на самом деле, куда и зачем. Едут и едут. Главное — она с ним, а он с ней. И спросила Вильда лишь затем, чтобы Баст ей улыбнулся. Просто улыбнулся, и все. А еще затем, что ей захотелось услышать его голос, а ехали они по дороге на Шпандау, и только что по левую руку от них осталось Ванзее. Баст свернул направо, и значит, они направлялись в лесной массив Бабельсберг и обязательно не просто в лес, а к воде, — на берег Хавеля — туда, где легче дышится даже в такую жару, как сегодня. И тут уж не нужна была ни дедукция мистера Холмса, ни наблюдательность и острый ум патера Брауна, чтобы догадаться, что именно находится в большой плетеной корзине, которую Баст "в тайне" от жены спрятал за спинками сидений.
"Будем прощаться…"
Ситуация была более чем прозрачна. Вдвоем, а не втроем, на лоне природы, где можно поговорить, не опасаясь чужих ушей. Сегодня, после вчера…
Вчера Баст почти весь день провел на Принц-Альбрехтштрассе. Чем он там был занят, Вильде, разумеется, не сказали. Хорошо хоть, что знала теперь, где и кем он служит. А подробности…
"Подробности в такого рода делах оглашению не подлежат".
Сформулировалось весьма гладко и очень по-чиновьичьи, так что Вильда даже усмехнулась про себя, но "улыбки" не вышло. Было грустно, и причиной тому — не само даже расставание, хотя теперь, после того, как все изменилось, разлука — разлука и есть. Ощущалось во всем этом и что-то еще помимо скорого отъезда Себастиана, что-то очень личное, даже сокровенное, что жило и болело в душе ее мужа, в той ее части, куда Вильде — увы — нет хода, но что она, чем дальше, тем лучше улавливала своими непрерывно "развивающимися" чувствами.
Странное ощущение. Иногда ей казалось, что это всего лишь хмель любви, заставляющий видеть и слышать то, чего нет. Но со временем Вильда поняла, что не ошибается. Возможно, все это существовало в Басте и раньше, но дистанция, которую он держал, не давала ей уловить тонкую эманацию скрытых в глубине его души чувств. Однако могло случиться и так, что это не она изменилась, а он, и у Вильды даже гипотеза имелась относительно причин случившейся с ее мужем перемены. Во всяком случае, еще недавно она полагала, что все дело в "уникальном жизненном опыте", выпавшем на долю Себастиана фон Шаунбурга, имея при этом в виду то, что философы вроде Ясперса, Шиллинга или Кьеркегора называют "пограничным состоянием".