— Ты все это наизусть запомнил?
— Нет, — снова улыбнулся Федорчук. — Это я сам так формулирую. Но ты должна передать именно это.
— Думаешь, не станут стрелять военных?
— А бог их знает, — пожал плечами Виктор. — Я им не доктор. Даже не санитар. Да, и еще. Гитлер взбешен переброской русской авиации в Чехословакию, но самое интересное, Муссолини — тоже. Они оценивают последние события, как переход СССР в наступательную фазу борьбы за мировое господство.
— О, господи!
— Отдельно следует отметить: немецкий МИД начал зондирование позиции Польши. Баст не исключает возможность военного соглашения. И более того, по мнению "компетентных аналитиков", если такой союз не будет заключен, то не по вине Германии.
— Тебе не страшно? — спросила Татьяна, рассматривая Виктора новым взглядом и поражаясь тому, как много она до сих пор в нем не видела, или не хотела видеть.
"Дура! Вот дура-то!"
Но чье же это сердце несется сейчас вскачь, заставляя испытывать недвусмысленное томление… там… там… и еще там? Девичье сердечко экзальтированной комсомолочки — старшего лейтенанта Жаннет Буссе, или ее собственное, Танино, — не такое уж и молодое? Хотя какие наши годы!
— Будет война, — теперь она не спрашивала. Вернее, — спрашивала о другом:
— Тебе не страшно?
— Я свое отбоялся, — просто ответил он и неожиданно улыбнулся, но уже своей, нормальной улыбкой, от которой в груди вдруг стало тепло, жарко, очень жарко…
— Давай, красавица, — сказал Виктор. — Готовься. Через четверть часа твой выход.
И война отодвинулась… Грим, платье… сигаретка "на посошок" и "пара капель" для куража, но в голове и груди такая суматоха, что куда там зазеркалью кабаре "Эрмитаж"! А потом она очнулась и удивилась: свет ламп прямо в глаза, и она уже на сцене, в левой руке все еще фужер с шампанским, а в правой — дымится сигарета. Но образ узнали, — и зал зашумел. По хорошему зашумел… понимать зал с полуноты она уже научилась.
"Ну и что же вам спеть, родные? — вдруг задумалась она, стремительно превращаясь в Викторию Фар и ломая программу. — Что тебе спеть, Кисси? — Татьяна разглядела-таки подругу даже сквозь слепящий свет юпитеров. — А тебе, Витя? — Федорчука она не видела, но чувствовала его взгляд из-за кулис. — Что?"
— Война, дамы и господа, — начала она, подходя к краю сцены, своим знаменитым "пятачковым" голосом с недетской хрипотцой.
— Вы разве не знаете? Вас еще не призвали, месье? Нет? Но это ничего не значит, не правда ли? Не призвали сегодня, так призовут завтра, потому что… война. Война за свободу, я имею в виду. Ведь вы меня понимаете, мадам? Да? Я так и знала. Ведь мы все здесь французы, так? Даже те, кто не родился от матери француженки и отца француза… А завтра… завтра война, и так хочется успеть… Ну, вы все понимаете, дамы и господа. Мы же здесь все взрослые люди, не так ли?
Она остановилась на мгновение, пытаясь понять — к чему весь этот монолог, и вдруг поняла, и начала переводить на французский слова песни, которую — так вышло — здесь еще никто не слышал.
— Целуй, целуй меня жгуче, — выдохнула Татьяна в полыхающий ослепительным светом зал. — Как если бы эта ночь вдруг последней была. Целуй, целуй меня страстно, ибо боюсь я тебя потерять навсегда…
Она еще не пела, она всего лишь подбирала подходящие французские слова, но зал уже почувствовал, что это не просто слова, и замер в ожидании чуда.
— Я хочу чтобы… — ты был так близко, — чтоб видеть глаза у тебя… — прожектора слепили, не давая разглядеть зал, но у Тани было стойкое ощущение, что она не просто видит Кайзерину, сидящую за одним из центральных столиков "партера", но даже различает блеск ее глаз. — Я с тобой рядом, родной мой, сегодня, — так поцелуй же меня.
Она взглянула на бокал, все еще зажатый в пальцах, и словно бы удивилась его присутствию и "отстранилась", возвращаясь к своему "разговору" с залом.
— Целуй, целуй меня жгуче, — выдохнула она в сияющее нигде. — Знай что мне тоже сейчас нелегко, нелегко…
— Целуй меня, — шепот обретал силу крика. — Жги меня страстью, помни, что завтра я буду уже далеко-далеко..
А по проходу шел высокий мужчина в безукоризненном белом костюме-тройке и бледно-лиловой рубашке. В левой руке Баст держал букет, в правой — шляпу.