Вывод -- расстегни пару пуговиц на время, станет свободней -- не сбросят; потом снова, застегни, тоже не сбросят, будут ожидать, что костюм опять станет просторнее; потом снова расстегни, застегни. довольны не будут, но терпеть будут.
Вторая мудрость -- человек ест горький хрен и терпит, пока не попробует сладкого яблока.
Вывод -- не показывай, что где-то есть лучшее, утверждай, что яблоко горше хрена, что счастлив тот, кто хрен ест, -- а поэтому каждый защищай хрен, ибо нас, мол, хотят обмануть и подсунуть яблоко.
Третья мудрость -- первые две мудрости хороши на время и не могут быть постоянной гарантией.
Вывод -- первая мудрость позволяет выиграть время, вторая мудрость дает возможность заставить человека отдавать все для защиты. Первое, умноженное на второе, должно дать силу, которая одним ударом уничтожит неравенство в мире. Все будут есть хрен и ходить в тесных костюмах, не будет сравнения и все будут счастливыми. Конец.
Вопрос: зачем все это?
Ответ: у подмастерьев нет другой специальности и не лишаться же им с трудом добытых теплых мест, памятников при жизни, неограниченной власти, надежды влезть в исторические личности -- только потому, что люди хотят жить по-своему?..
На этом месте Мостовой вынужден был прервать свою сказку: Мирон Сечкин подсел рядом с ним на траву и тронул его за рукав:
-- А если мы хотим жить по-своему? -- спросил он.
-- Живите, -- пожал плечами Мостовой
-- Не дают жить...
Мостовой посмотрел в упор на Сечкина, плотно сжал губы и, неожиданно схватив его за ворот рубахи, стал душить. Лицо Сечкина посинело и он освободился, сильно рванувшись.
-- Сам дай себе жить, -- спокойно проговорил Мостовой, поднялся и не простившись ушел.
Вечерело. Солнце почти уже скрылось за линией горизонта. Небо на западе покрылось ярко багровой краской, словно там, далеко от Орешников, за краем земли бушевало пламя огромного пожара.
-- Войны не миновать, -- задумчиво протянул дед Евсигней, глядя вслед Мостовому. -- Жаль, не дали человеку досказать сказки..
-- А чего досказывать? -- пожал плечами Сечкин. -- Все и так ясно. Только круглый идиот не поймет, чем все это кончится. Другое интересно узнать: как от такой напасти избавиться?
Маленький рыжий колхозник Смирнов, который до сих пор не принимал участия в спорах и разговорах и только все время утвердительно кивал головой, вздохнул, почесал затылок и заговорил:
-- Интересно и правильно рассказывал товарищ Мостовой про костюм. Ну а мы то при чем?.. Зачем мне костюм или, например, в газетах пишут: капиталисты, или Черчиль с сигарой?.. Все это дело темное, а мне детей кормить надо. Вот дадут в этом году на трудодень по двести грамм, что делать, как жить?.. -- Смирнов обиженно замигал глазами и почти плача выкрикнул: -- Аденауэр костлявый!!! -- потом он оглянулся вокруг и, увидев улыбающиеся лица, извиняющимся тоном произнес: -- Детей жалко, до того жалко, что взял бы и пошел убивать...
-- Кого? -- поинтересовался Сечкин.
-- А мне все равно кого, лишь бы детям жилось лучше...
Стемнело. На западе догорал пожар заката. В редких домах в Орешниках засветились окна. То счастливчики, добывшие после многих мытарств в областном городе керосин, зажгли допотопные лампы. И опять над Орешниками с ревом и свистом пронеслись реактивные самолеты.
-- Хоть бы война скорее... Может, кто один победит, легче жилось бы, -с грустью проговорил Смирнов.
-------
ГЛАВА XIX. ШТУРМ
В райкоме тишина, нарушаемая только однообразным назойливым жужжанием мух, бьющихся в закрытые окна. Столбышев привычным росчерком пера подписал сводку в обком об успешном ходе уборочной и, позевывая, бегло просмотрел донос Тришкина на все семейство Утюговых.
-- Сапоги бы поскорее кончал, а то, того этого, пишет, пишет... -- он отложил творение Тришкина в сторону и, поудобнее умостившись в кресле, закрыл глаза. Но в кабинет постучали. Вошел зоотехник Ковтунов. В правой, вытянутой вперед руке, подобно тому как жених держит букет, Ковтунов держал большой, из газеты сделанный кулек.
-- Это чего? -- недовольно буркнул Столбышев
-- Дохлые воробьи! -- Ковтунов просиял самодовольной улыбкой и добавил: -- Научные испытания окончены.
Он вынул из бокового кармана объемистую общую тетрадь и с достоинством прочел написанное на обложке заглавие: -- "Правильный режим ухода за воробьем"...
-- Интересно! -- заметил Столбышев -- Это очень своевременный труд, а то, так сказать, естественный падеж поголовья большой. А дохлые, того этого, воробьи зачем?
-- Для отчетности. Все десять штук налицо.
-- Мда... Отчетность -- большое дело. Ну, а какой же режим для воробья?
Ковтунов откашлялся и тоном большого научного исследователя начал:
-- Итак, для разрешения проблемы вначале я подверг воробьев голодовке и установил, что в первый день голодовки воробьи проявляли следующие симптомы: чирикание стало замедленным и достигало в среднем двенадцати подач голосом в час, по сравнению с двадцатью и шестью десятыми при нормальном питании. Движение головой из стороны в сторону участилось.
-- Гм!.. Того этого, а когда же дохнуть начали9
-- Обождите, -- заспешил Ковтунов, -- тут еще очень много важных научных наблюдений. Все -- на тридцати семи страницах...
Как ни лень было Столбышеву слушать, но, видимо, опасаясь, что его могут обвинить в зажиме научной мысли, он изобразил на своем лице полное внимание и качнул головой:
-- Продолжай.
На протяжении часа Ковтунов описывал подробную картину медленной гибели голодных птиц, а потом сделал глубокомысленное заключение:
-- Учитывая тот неоспоримый факт, что первая птица погибла точно по истечении 57 часов 43 минут после последнего приема пищи и воды, а десятая -- по истечении 106 часов 36 минут, при уходе за воробьями следует избегать задержки в кормлении и поении на срок, продолжительнее среднего времени. То-есть, кормить и поить надо не позже, чем через 81 час после последнего приема пищи и воды.
-- Правильно, -- одобрил Столбышев -- При таком режиме падеж сократится на 50 процентов. Молодец, Ковтунов!..
Польщенный Ковтунов зарделся, как красная девица и, голосом срывающимся от волнения, спросил:
-- А не нужно ли сделать к научному труду предисловие, что в СССР впервые применен научный подход к режиму содержания воробья в то время, как реакционная буржуазная наука не дооценивает этого вопроса.
-- А то как же!.. Обязательно надо! Иначе, того этого, это будет не научный труд, а чорт знает что..
После того, как Ковтунов ушел, бережно прижимая к груди тетрадь, и унес с собой завернутые жертвы передовой советской науки, Столбышев, оставшись один, написал во втором томе книги "Учет поголовья воробья" минус десять и изрек:
-- Они погибли ради счастья других воробьев!
Сделал это он, наверное, по привычке говорить надгробные речи над могилами безвременно умерших от всех прелестей советской власти. Затем он достал из ящика письменного стола потрепанную книгу "Дети капитана Гранта" Жюль Верна (дореволюционное издание, с картинками), аккуратно вложил ее в раскрытый 12-й том собрания сочинений Ленина и стал с наслаждением читать. Он усиленно шевелил бровями, охал, эхал и так увлекся чтением, что не заметил, как в кабинет вошел Матюков. Матюков кашлянул, и Столбышев, быстро захлопнув книгу, показал ему обложку.
-- Изучаю, так сказать, гениальное наследие великого Ленина.
Столбышев спрятал гениальное наследие в ящик стола и встревоженно посмотрел на Матюкова, но потом успокоился.
-- Что нового?
-- Из области прислали глухонемого для избрания его вторым секретарем...
-- Как глухонемого?! -- чуть не подпрыгнул от удивления Столбышев.
Матюков беспомощно развел руками. Рекомендованный, а если отбросить в сторону игру в партийную демократию, то просто назначенный обкомом второй секретарь и действительно не говорил ни слова и молча показывал, сгрудившимся вокруг него райкомовцам, сопроводительные бумаги. Одет он был в длинный разноцветный восточный халат. На голове у него была бухарская тюбетейка. Да и сам он выглядел не то узбеком, не то казахом.