– Как же это красиво, боже! – негромко пробормотал он.
Эррингтон промолчал. Он узнал ту мелодию, которую напевала Тельма, сидя за прялкой, и взгляд его глаз смягчился и стал задумчивым. В его воображении снова возникло прекрасное лицо и стройный стан девушки. Погрузившись в мечты, он едва не вздрогнул, когда Лоример перестал играть и как ни в чем не бывало небрежно сказал:
– Ну, спокойной ночи, друзья! Я отправляюсь в постель! Фил, не будите меня в такую невозможную рань, как сегодня утром. Если вы так сделаете, дружбе между нами конец – нам придется расстаться!
– Ладно! – рассмеялся Эррингтон, глядя, как его приятель идет к выходу из кают-компании. Затем, заметив, что и Дюпре с Макфарлейном встают из-за стола, он вежливо добавил: – А вы двое, пожалуйста, не торопитесь уходить следом за Лоримером. Я совсем не хочу спать и с удовольствием посижу с вами еще часок.
– Как-то странно ложиться спать среди бела дня, – заметил Дюпре. – Но все же надо это сделать. Филип, mon cher, у вас уже глаза слипаются. Как там говорила блестящая леди Макбет? «В постель, в постель». Ах, какая женщина! Какой замечательной женой она была своему мужу. Пойдемте все следом за нашим дорогим Лоримером. Та музыка, что он играл, просто чудесна. Что надо сейчас желать остальным – доброй ночи или доброго утра? Я не знаю, что сейчас здесь, в этих странных землях, где все время светит солнце! Это меня ужасно путает!
Обменявшись рукопожатиями, молодые люди разошлись. Эррингтон, однако, по-прежнему на находил себе места. Едва зайдя в свою каюту, он тут же покинул ее и отправился на палубу, решив, что будет прогуливаться там до тех пор, пока не почувствует сонливость. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. Он чувствовал необходимость понять и осознать до конца то странное чувство, которое им овладело. Удивительно приятное и в то же время болезненное – оно к тому же вызывало у него что-то похожее на стыд. Мужчина, если он здоров и силен, всегда бывает несколько смущен, когда им одним мощным усилием овладевает Любовь, тем самым доказывая ему его слабость, подобную слабости травинки, колеблемой ветром. Как?! Все его достоинство мужчины, вся его решительность, сила воли – все это, оказывается, ничто, пустое место? По причине своей собственной природы, своего уважения к себе он просто не может не испытывать стыда! Это все равно, как если бы маленький, голенький смеющийся ребенок насмехался над силой льва и сделал его своим беспомощным пленником, надев на него цепочку, сплетенную из маргариток. Но если уж Эрос вступает в битву, то он неизбежно одерживает победу. Сначала тот, кого он атакует, испытывает страх и стыд, потом – неудержимое желание, страсть. А затем любовь полностью овладевает человеком. А что дальше? Ах! Дальше Эрос бессилен – в дело вступает бог более сильный и всемогущий, божество высшего порядка. Его дело – довести Любовь до ее наивысшего выражения и наилучшего выполнения той цели, для которой она предназначена.
Глава 8
Буйный ветер, несущийся с гор,
Мне безумье собой навевает[10].
Минуло полпервого ночи. Сэр Филип, размышляя, в полном одиночестве прогуливался по палубе. Море по-прежнему заливал свет, и на берегу тоже все было видно ясно, словно днем, так что для охраны или сигнальной службы на «Эулалии» никого из моряков не требовалось. Яхта хорошо просматривалась со всех сторон и совершенно безопасно стояла на якоре, так что ее не могли не заметить на других судах или рыбацких лодках, пересекающих фьорд. Единственную возможную опасность мог представлять внезапный шквал, однако при той погоде, которая стояла, он не ожидался. Так что не было ничего такого, что могло бы заставить экипаж и пассажиров яхты пренебречь заслуженным отдыхом. Эррингтон медленно расхаживал взад-вперед по палубе. Его специальные моряцкие ботинки не производили никакого шума и не оставляли ни царапин, ни каких-либо других следов на безукоризненно чистых, светлых палубных досках, чья отполированная поверхность в свете ночного солнца поблескивала и даже, казалось, отливала серебром. Воды фьорда были совершенно спокойны. Их поверхность испускала золотистое сияние, на фоне которого четко обозначался силуэт «Эулалии» с мачтами и остальным рангоутом и неподвижно висящим флагом – все это словно нарисовали остро заточенным черным карандашом. Западную часть неба озарял свет. Вдали громоздились перпендикулярно одно на другое плотные на вид темно-коричневые облака, напоминавшие по форме горный хребет, вертикально вздымавшийся, казалось, от самой воды. Над вершинами этого воображаемого хребта частично виднелся сияющий солнечный диск, словно глаз гигантского существа. Солнечные лучи окрашивали массу облаков в самые разнообразные цвета, и они отливали то зеленью, то медью, а воображаемые горные пики испускали ослепительный блеск, словно сияющие наконечники копий. На юге небосклон заливала розовая дымка, сквозь которую частично виднелась бледная луна, которая, казалось, с грустью озирается вокруг, словно узник тюрьмы, оплакивающий свое счастливое прошлое, которое давно минуло, но все еще не забыто.