– Да, я отправлял мою девочку для получения образования за границу, хотя знаю, что и в Кристиании[11] учат хорошо. Но ей показалось, что все же недостаточно хорошо. К тому же ваше современное «высшее образование» не очень-то подходит для женщины – в нем много лишнего и попросту бесполезного. Тельма понятия не имеет о математике, об алгебре. Она умеет петь, читать и писать – и, кроме того, шить и прясть. Но для меня даже все эти вещи – не главное. Мне хотелось, чтобы у нее выработалось правильное отношение к жизни и чтобы у нее все было хорошо с телесным здоровьем. Поэтому я сказал этим женщинам в Арле: «Послушайте, вот ребенок! Мне не так важно, много или мало она будет знать о манерах и насколько образованной она станет. Я хочу, чтобы она выросла цельной личностью – от макушки до пят. Чистые помыслы и здоровое тело, так сказать. Научите ее самоуважению и сделайте так, чтобы ложь для нее была хуже смерти. Растолкуйте ей, что злоба и зависть – это проклятие, а добрый нрав и умение радоваться жизни – это благо. Этого мне будет достаточно!» Наверное, те монашки сочли меня странным, но, так или иначе, они, похоже, меня поняли. Тельма была очень счастлива у них, и в конечном итоге результат получился очень даже неплохим.
И Гулдмар с любовью взглянул на дочь.
Все рассмеялись, а Тельма залилась румянцем. Взгляд, который как раз в этот момент бросил на нее Эррингтон, выражал восхищение и страсть, хотя он совершенно не отдавал себе в этом отчета. Для всех участников плавания день прошел слишком быстро, и теперь, когда они сели обедать в богато украшенной кают-компании, среди них не было никого, кто не жалел бы о том, что столь приятное времяпрепровождение скоро закончится. Подали десерт. Тельма принялась перебирать ложечкой фрукты у себя на тарелке, маленькими глотками прихлебывая из бокала шампанское. При этом лицо ее стало серьезным, сосредоточенным и, пожалуй, даже печальным. Она, казалось, перестала слышать веселые разговоры вокруг, и только голос Эррингтона, который громко задал вопрос ее отцу, сразу же привлек ее внимание.
– Вы знаете кого-нибудь по имени Сигурд? – поинтересовался Филип. – Это бедняга, который, если говорить о состоянии его рассудка, похоже, витает в облаках, а не ходит по земле.
Черты симпатичного, но сурового лица Олафа Гулдмара смягчились, на нем проступило выражение жалости.
– Сигурд? Вы с ним встречались? Бедный парнишка. У него печальная судьба! Этот несчастный не то чтобы безумен, но его рассудок работает как-то не так. Мозг вроде бы функционирует, но при этом все у него в голове шиворот-навыворот. Да, мы знаем Сигурда довольно хорошо – за неимением лучшего он живет с нами. О-хо-хо! Мы в свое время спасли его от смерти, хотя, возможно, это было опрометчиво с нашей стороны. Но у него доброе сердце, и он все же получает удовольствие от жизни.
– Он в каком-то смысле поэт, – снова заговорил Эррингтон, наблюдая за Тельмой, которая внимательно прислушивалась к разговору. – Вы знаете, что он навещал меня на борту яхты вчера ночью и просил меня поскорее и навсегда уехать из Альтен-фьорда? Мне показалось, что он боится меня, словно ожидал, что я попытаюсь причинить ему какой-то вред.
– Как странно, – негромко сказала Тельма. – Сигурд никогда не говорит с незнакомыми людьми – он слишком стеснительный. Я не могу понять, какие у него для всего этого причины!
– Ах, моя дорогая! – вздохнул ее отец. – Бывают ли у него вообще какие-нибудь причины? И вообще, понимает ли он, что говорит и делает? Его фантазии меняются с такой же легкостью, как меняет свое направление ветер! Я расскажу вам, как он стал одним из обитателей нашего дома. – С этими словами Гулдмар посмотрел на Эррингтона, давая понять, что его слова адресованы в первую очередь ему. – Незадолго до рождения Тельмы я как-то раз днем прогуливался с женой по берегу моря. Вдруг мы оба увидели какой-то предмет, который качался на волнах и время от времени ударялся о наш маленький пирс – что-то вроде коробки или корзины. Я сумел зацепить его багром и вытащил из воды. Это в самом деле походило на плетеную корзину, в которую складывают рыбу. В ней я увидел обнаженное тельце младенца, который, казалось, уже захлебнулся. Это было довольно уродливое существо – новорожденный ребенок с явными деформациями. На груди у него зиял ужасный порез в виде креста. Выглядело это так, будто ребенка кто-то жестоко искромсал перочинным ножом. Я решил, что он мертв, и уже собирался бросить его обратно в воды фьорда, но моя жена, добрый ангел, взяла крохотное изуродованное тельце на руки и закутала его в шаль. Через некоторое время маленькое существо открыло глаза и уставилось на нее. Что вам сказать! Знаете, ни я, ни жена – мы так и не смогли забыть взгляд, которым ребенок тогда посмотрел на нас. В нем было столько всего! Его глаза словно бы одновременно выражали печаль и некое предупреждение, внушали жалость и вызывали симпатию! Сопротивляться этому взгляду было невозможно, и мы взяли бедного малыша с собой, стали заботиться о нем и делали для него все, что могли. Мы назвали его Сигурдом, и когда родилась Тельма, она и Сигурд, немного подросши и окрепнув, играли вместе целыми днями. Мы никогда на замечали за мальчиком никаких странностей, если не считать его врожденного уродства – во всяком случае, до того момента, когда ему исполнилось то ли десять, то ли двенадцать лет. Тогда мы увидели, что, к нашему огромному сожалению, боги решили частично лишить его разума. Тем не менее мы по-прежнему относились к нему с нежностью, и он никогда не становился неуправляемым. Бедный Сигурд! Он обожал мою жену. Мог часами прислушиваться в надежде на то, что где-то поблизости раздадутся ее шаги. Он буквально заваливал порог дома цветами, чтобы она могла ступать по ним, выходя из дома или входя в него. – Старый фермер вздохнул и потер глаза ладонью – этот жест выражал одновременно душевную боль и некоторое смущение. – Ну, а теперь он раб Тельмы и постоянно пытается ей услужить. Она может управлять им лучше всех – с ней он смирный как ягненок и делает все, что только она ему скажет.