— В первый же вечер, только-только Лавров заселился, он тут же познакомился с одной курортницей. Красавица — глаз не оторвать. Пухленькая такая. На щеках ямочки. А хохотушка… Истинная хохлушка… Он с ней закрутил не роман, а настоящий романище… На пляже с ней загорал. По аллеям днем они вместе гуляли у всех на виду. Многие подозревать стали, не жену ли он привез с собой…
И вот как-то раз вечерком, когда стемнело, я иду по аллее и тут внезапно слышу знакомый басок Лаврова. Прислушался — точно он. На скамеечке, кустами от посторонних глаз укрытой, пристроился. А рядом с ним, слышу, женщина. Плачет, всхлипывает. Я так и остолбенел. Сразу и не понял, что происходит. Подумал, уж не хохотушку ли обидеть надумал… А потом понял по голосу — нет, не она, другая…
Слышу голосок его:
— Да не плачь ты, не расстраивайся слишком… Ну что поделаешь, ежели у меня судьбина такая… Женился, как и все люди. А потом и началось… свихнулась баба… Не явно так, посторонним незаметно. Ну и что мне прикажешь делать? Развестись — совесть не позволяет. Совсем без меня одичает, из психушек не вылезет. Вот и вынужден за собой по санаториям таскать. Люди не видят и не понимают моих страданий. Это только ты во мне разобралась по-настоящему… А ты не плачь. Я тебя не брошу. Мы будем с тобой встречаться, но, сама понимаешь, не на глазах у моей психованной. Иди, иди ко мне, бедненькая…
Богатырь Чалов так удачно копировал басок Лаврова, так старательно изображал виденную им сцену, что слушатели чуть ли не по земле ползали…
Смешно было еще и оттого, что, как всем было известно, Лавров и Чалов были друзьями неразлучными, но, наверное, только истинным друзьям и позволено то, что другим нельзя делать…
Когда же Лавров вернулся из санатория в часть и в очередной раз завел свою любимую песню: «Я уже старый и больной…» — то весь взвод, не сговариваясь, дружно хором подхватил: «И нас девушки не любят…»
Майор замер. Пытливо впился взглядом в лицо старлея Чалова. Но тот молчал, глядя не на майора, а куда-то в даль голубую… Чалов покраснел, пытаясь сдержаться и не прыснуть от смеха.
Майор сам не удержался и расхохотался беззлобно, по-детски. Понял — раскусили, гады…
Как это обычно бывает, у майора среди бойцов имелось прозвище — Батяня. Его ровесники либо делали карьеру, получая более высокие звания и должности, либо увольнялись на гражданку и, как многие бывшие военные, пристраивались в охранные организации, а вот Лавров оставался неизменным, как неизменным оставалось прозвище, данное ему бойцами. В этом теплом уютном слове было все: и уважение за его преданность к нелегкой рискованной службе, и любовь, и доверие безграничное, без которого настоящего командира нет и не может быть…
Но не следует думать, что Батяня был этаким беззащитным, беззлобным балагуром. Нет, нет и еще раз нет…
Стоило Батяню вывести из себя, его глаза тут же наливались чернотой, становились злыми и колючими. Страшно становилось провинившемуся, когда он натыкался на такой взгляд. Лучше было бы, если бы Батяня кричал, орал, топал ногами. Но нет, не было ни крика, ни ора, и от этой пугающей тишины еще страшнее становилось человеку.
Вернувшись из командировки на Северный Кавказ, бойцы рассказывали целые легенды об этом пугающем взгляде Батяни.
Но не только одним взглядом мог убить Батяня.
В гарнизоне толстого краснощекого повара Остапенко мужчины почему-то недолюбливали. В том, что Остапенко был поваром гарнизонной столовой, не было ничего зазорного — у каждого свое представление о личном счастье и благополучии, да и повар в армейской службе — фигура достойная, без нее никак не выкрутишься… Дело крылось в ином…
В выражении полного круглого лица Остапенко, в его скользком бегающем от собеседника взгляде, в его постоянном нытье о неудавшейся карьере и тяжелой жизни — во всем этом было нечто отталкивающее. По гарнизону ходили слухи, что Остапенко слишком уж сдружился с земляком начмедом. А раз такая тесная дружба завязалась, то порядка в котле не жди… Но, как говорится, не пойман за руку — не вор…
Как-то перед обедом, когда, как это обычно и бывает перед обедом, у входа в гарнизонную столовую толпился народ, на глаза Батяни попался Остапенко. Быстро перебирая своими полными женскими ногами и размахивая своими пухлыми ручками, ни на кого не глядя, он торопливо семенил из кабинета начмеда в столовую — свою вотчину… Когда Остапенко проходил мимо Батяни, тот громко, так, чтобы все присутствующие услышали, спросил:
— Как жизнь идет, Остапенко?
— Тяжеловато, — скороговоркой буркнул тот, не останавливаясь, по заведенной привычке не поднимая глаз на собеседника.