А пару дней спустя подкралась тоска. Коготки зудели, просили работы. При мысли, что так и просидишь всю жизнь на корточках, растроганно пялясь на Чужие Ногти, становилось не по себе. Да и сами Ногти не то чтобы померкли слегка — нет, блистали-то они по-прежнему, но как-то уже не очаровывал этот блеск. Прекрасное становилось привычным.
— А почему Чужое Тело вам Маникюр делает? — спросил однажды Митек свою покровительницу.
— У нас договор, — молвила та свысока.
— С кем?
— То есть как это с кем? — удивилась Рыжая Крима. — С тамошними чертиками, конечно…
Митька соображал.
— Они вам Маникюр, а вы им что?
— Понятия не имею, — последовал надменный ответ. — Оно мне надо? Пусть с этим Смотровая разбирается…
Обратиться за разъяснениями на Смотровую Митек, естественно, не отважился. В его положении следовало держаться как можно неприметнее и рожки не высовывать. Не Родина, чай, — чужбина…
Такое впечатление, что розовато-рыжему персоналу понравилось еженощно решать Митькину судьбу. Чего-чего на него теперь только не вешали! Наверное, единственное, в чем приемыша так и не удалось обвинить, — это недавнее внедрение в Таньку еще одной чертоматки. Громкий, говорят, был скандал: выведи внедрившаяся собственных чертиков — строили бы сейчас сообща новое Тело! К счастью, у Митька имелось железное алиби — в ту пору он обитал на Дмитрии Неуструеве, а чужая чертоматка заползла с Виталика.
В остальном оправдываться было бесполезно, и, пожалуй, такое положение устраивало всех. Проштрафившийся известен заранее, междоусобных дрязг среди тружениц стало поменьше, да и сами труженицы заметно повеселели. Митька не просто влился в коллектив, он стал неотъемлемой его частью. Им дорожили.
Стоило отключить Тело для профилактики, шли всей толпой на Пупок — пропесочивать Митьку. Поначалу он, нахохлившись, отмалчивался, потом вдруг полюбил каяться. Слушательницам особенно нравилось, как припертый к стеночке изгой, бессовестно завираясь и выкручиваясь, возводит напраслину на Родное Тело.
— Перекуюсь!.. — клялся он со слезой. — Не привык еще просто жить по-новому… По-старому привык… У нас там свободы нет — одна диктатура… Каждый день неблагоприятный… Муть, хмарь, аурической слизи по коленце… Печень разрушена, Легкие разрушены…
До того зарапортовался, что ляпнул однажды, будто на Димке и посейчас Смута идет, а для пущей достоверности пересказал от первого лица историю с Высокой Синей Лампочкой, слышанную им от Морпиона. Хотя кто его знает, какая там сейчас на Димке заваруха! Может, и Смута уже…
— Ну и как я сегодня? — самодовольно допытывался он потом у Рыжей Кримы.
— Ничо… — с уважением кивала она. — Тренеу — и ту проняло… Слушай, а ты правда Менингиту вашему пригрозил, что с Тела его сбросишь? Не врешь?
— Ну вот еще! — кокетливо охорашиваясь, молвил Митька. — Когда это я врала!..
Вздрогнули, уставились друг на друга. Затем рыжеватая покровительница протянула лапку и, не веря глазенкам, взъерошила пушистое Митькино плечико. Определенно оттенок подшерстка изменился. Нет, его еще нельзя было назвать розовым, но и голубоватым тоже не назовешь. Бежевенький такой, песочный…
Митька тоже взглянул — и охнул.
Бежать! Со всех копытцев, очертя головенку, пока не переродился окончательно — бежать!
Странно. Казалось бы, что тут такого: подумаешь, подшерсток порозовел! Однако именно это явилось для бродяги последним и сокрушительным ударом. Он словно очнулся. Крима… Вспомни: ты — Крима, а никакой не Митька! Что же ты, Крима, натворил? Утратил Родину, работу, имя, теперь вот — масть… Еще немного — и что от тебя останется?
Истина? Красота? Так это из-за них, выходит, ты стал безродным шутом на Таньке? Из-за них оглашал заведомую клевету о Теле, на котором впервые увидел свет?
Подскуливая от стыда, он тер коленочку, словно пытался вытереть из подшерстка розовато-серую пыль. Потом побрел куда глядят глазенки, покуда не очутился под Правой мраморно-белой Мышкой без единого Волоска. «Разные есть Тела, — прозвучал в головенке задумчиво-грустный голосок отлетевшего в Бездны Одеора. — Бывают хуже, бывают лучше. А ты за свое держись. Ты здесь из чертоматки вылез…»
— О! Митька!.. — обрадовалась разбитная коренастая Коаде (это она, кстати, требовала выбросить приемыша ко всем чертям). — Ну ты как? К завтрашнему готов?
— Я не Митька… — горестно выдохнул он. — Я Крима…
— Да ладно те! — весело возразила она. — Двух Крим на одном Теле не бывает…