(Голос звучит громче.)
Сешенс спешит закрыть окно.
Вступает музыка.
З а т е м н е н и е.
На ферме Юджина Элликота. Гостиная. Много фотоснимков. Выделяется увеличенная фотография трехлетней Людочки в прекрасной рамке. С т и в е н, распластавшись на полу, шарит под массивной тахтой. Услышав приближающиеся шаги, вскакивает и садится на тахту, берет в руки журнал. Входит его отец Ю д ж и н Э л л и к о т. За тридцать с лишним лет он из стройного молодого человека превратился в грузноватого, основательно поседевшего старика.
Э л л и к о т. Сегодня начну работу попозже — ты такой редкий гость. (Садится.) Стив, как твои дела в газете?
С т и в е н. Неплохо, отец. Выколачиваю в месяц долларов на полтораста-двести больше, чем в прошлом году.
Э л л и к о т. Знающие люди говорят: каждый журналист надеется выскочить в писатели. А ты как?
С т и в е н. Ох, газета высасывает все силы. Нет свободного часа полистать чужую книгу, не то что писать свою.
Э л л и к о т. Мама оставила десяток надежных акций, накопила еще до последней засухи. Сейчас они за две тысячи потянут. Ради твоей книжки я готов…
С т и в е н. Спасибо. Если удастся закончить, воспользуюсь.
Э л л и к о т. Время, сам знаешь, какое. Вдруг эти акции завтра придется… Но ты, Стив, сочиняй. Книжка — это… книжка.
Входит Б а р б а р а, несет охапку постельного белья.
Б а р б а р а. Па, в гостевой совершенно обшарпаны обои. Какую же комнату мы отведем Людмиле?
С т и в е н. Не вовремя я нагрянул.
Э л л и к о т. Еще что!
С т и в е н. Людмилу поместили бы в моей. А теперь?
Э л л и к о т (после паузы). Вот уже шесть лет никто не спал в комнате, откуда вынесли нашу маму. Но подумайте, дети. Была бы мама жива, чью спальню отдала бы Людмиле?
Б а р б а р а. Конечно, свою.
Э л л и к о т (Стивену). Сын как считает?
С т и в е н (лукаво). Важно, как считает отец.
Э л л и к о т. Подумай, Барб, он недоволен приездом Людмилы.
Б а р б а р а. Па, наш Стив закоренелый женоненавистник. Если нас посетит сама Элизабет Тейлор, он все равно будет хмуриться. Ничего, мой Билл тоже был таким. (Треплет волосы брату.) Пока не встретил меня. (Озорно показав ему язык, уходит с бельем.)
Э л л и к о т. Ты в самом деле не рад приезду дочки учителя?
С т и в е н. Что ты, отец! (Показывает на фото.) Люда для меня… родной человек. Уверен, что она… как бы тебе сказать…
Э л л и к о т. Она русская, советская.
С т и в е н. «Русская, советская». Помни о комми.
Э л л и к о т. Коммунистах? Которые у себя давным-давно прищучили своих рокфеллеров?
С т и в е н. Которые прищучили и своих фермеров элликотов.
Э л л и к о т. И бог с ними. Они по-своему живут, мы по-своему. Зато в тяжкий час были заодно. Братались на фронте.
С т и в е н. Братались солдаты и сержанты. Полковники и генералы не братались. Ты был ослеплен — и не видел.
Э л л и к о т. Видел. И другие солдаты видели. И переживали. Помнишь, я про бостонца рассказывал? (Указывает на фото.)
С т и в е н. Помню, его ваш взвод молчуном звал.
Э л л и к о т. В семье глухонемых вырос. За день слова не скажет. Зато воевал — дай бог! Но сокрушался, что к Эльбе без боев подошли. А когда встретили там русских — они-то изрядно повоевали! — молчуна от них не оторвешь. В честь победы прибыл в наш гарнизон из Вашингтона сенатор Уиллар. Собрали солдат, а он — на помост. Слышим — совсем не туда повернул. «Эй, парни! Хотите двинуться на красную Россию и там завершить наше победоносное дело?» Нас в дрожь бросило. Но никто ни слова. И только один голос раздался — молчуна. Зычный такой. «Уиллар! Ты фашист! Прочь, гадина, отсюда!» И тут мы заревели в пять тысяч глоток: «Прочь, гадина! Враги — не русские! Нам вместе нужно до конца коричневую чуму раздавить!»