— Говорю же вам…
Я разозлился.
— Нечего мне говорить! Человек, у которого ты украл их, наваб, сидит сейчас на Саксосе, пережидает погоду. Через несколько часов они схватят нас за горло. Или ты заключаешь сделку с нами — или будешь говорить с ним. Но с ним ты никакой сделки не заключишь. Это его драгоценности — ты помнишь это? Передай остальное нам — и ему будет неважно, есть ли ты на свете или нет тебя.
Он долго смотрел на меня. Ветер снова налетел на нас. Горизонт спрятался за тучами.
Николаос медленно произнес:
— Вы их купите у меня?
— Ты получишь свою долю из того, что мы получим за них.
— Какие у меня гарантии?
— Никаких гарантий, — ответил я, — но альтернативу получишь паршивую.
Он какое-то время посмотрел себе под ноги, а потом промолвил:
— Встретимся с вами в кафе.
34
В кафе имелась маленькая печка, работавшая на мазуте, и мы сидели, сгрудившись вокруг нее, греясь и попивая коньяк. Фронт настиг нас раньше, чем мы успели добежать сюда. Снаружи дождь барабанил по стеклам, вода начинала проникать под дверь и стекать по лестнице.
Хозяин стоял над нами с бутылкой в руке. Он, похоже, поверил в то, что мы совершили вынужденную посадку, и у него, как жителя острова, это вызвало заложенное в нем с детства радушие к потерпевшим кораблекрушение морякам. И у него это выразилось в коньяке. Отчасти я был согласен с ним, так было до некоторого времени, но не сейчас. А пока что я трудился над четвертой дозой коньяка.
Я старался довести до его понимания, что если он хочет проявить радушие, то пусть это сделает в форме какой-нибудь еды. Эта идея пришла к нему, словно озарение, и он подался в дальнюю комнату, чтобы воплотить её в жизнь.
Кен оперся спиной о стену и закрыл глаза. В этом заведении было темно и мирно, а доносившийся с улицы звук дождя делал обстановку ещё уютнее. Я взглянул на часы: было 10.15. Фронт повисит у нас над головой ещё два-два с половиной часа. Раньше двенадцати наваб сюда не заявится.
Через некоторое время хозяин появился с тарелками, сыром, медовым пирогом и ломтем хлеба. Я поблагодарил его и предложил заплатить за еду, но он и слышать не хотел об этом. Я снова поблагодарил его.
Кен оторвался от стены и принялся есть. Помещение наполнилось влажным теплом с запахом нефти. Мы расстегнули молнии на куртках, насколько это позволяла необходимость скрывать, что у нас есть пистолеты на поясе.
Я закурил и откинулся от стола.
— Как рука?
— Задеревянела. Но думаю, с ней все нормально.
Он снова прислонился к стене, закрыл глаза и обмяк. Вот она пилотская привычка: ничего не делай, если нечего делать.
В одиннадцать пришел Николаос — или Моррисон. Он промок насквозь, был измазан в масле и казался измотанным. Хозяин с удивлением посмотрел на него. Николаос перебросился с хозяином несколькими словами и опустился на скамейку рядом с нами. Подошел хозяин со стаканчиком коньяку.
— Ну? — спросил Кен.
Николаос посмотрел на печку. Лицо его было бледным и усталым.
— Они у меня дома.
— Так пойдем, когда ты будешь готов, — сказал я.
Николаос поставил коньяк на стол и продолжал смотреть на печь. Потом спокойно произнес:
— Я уж думал, что все к этому времени забудут о них. Вроде бы много времени прошло. Думал, что никто их не хватится уже. Поэтому я и начал продавать их.
— Люди не так быстро забывают о полутора миллионах, — сказал Кен.
Николаос взглянул на меня.
— А откуда ты узнал про меня?
Я сказал, откуда. И добавил:
— Я это понял ещё потому, что когда появился здесь в первый раз неделю назад и спросил тебя, погиб ли пилот «Дака», тебе надо было почему-то спрашивать хозяина этого кафе. Это самый первый вопрос, который задают о разбившемся самолете, и все на острове знают ответ на этот вопрос не раздумывая.
Он кивнул, продолжая смотреть на печь, а затем спокойно, но с горечью в голосе, произнес:
— И что вас принесло сюда? После стольких лет…
— Кто-нибудь пришел бы, рано или поздно, ты мог бы знать такие вещи.
Он словно не расслышал моих слов.
— Вы не знаете, зачем я посадил деревья. Вы же не понимаете, правда?
Я пожал плечами, а он объяснил:
— Эти деревья — могила Моррисона. — Кен ожил, прислушиваясь к этим словам. А Моррисон с улыбкой смотрел на меня, ожидая, что я скажу, и, не дождавшись продолжил: — Меня зовут теперь Николаос Димитриу. А Моррисон мертв. А, вам этого не понять.
Может, я понимал, а может — дошел бы до такого понимания, но сейчас ему хотелось сказать это самому — после десяти-то лет молчания. Вот это я точно понял.