Пророчеств много. Его — одно. Девчонка самых простых кровей пойдет по следу за ним, на дно, накажет серых его детей. Несет погибель багровый цвет — потертый плащик и капюшон, заряжен старенький арбалет…
А мир шагает в рассвет сквозь сон.
Луна тускнеющий щурит глаз, похожа стала на бледный блин.
Гуляют волки в последний раз — погасли свечи, потух камин и вьется горький и сизый дым от мягких темных еловых лап…
Бежит Фенрира последний сын — он ранен, голоден, он ослаб. А с юга дышит-идет след в след девчонка самых простых кровей. За нею вьется багровый свет и время, словно назло, быстрей бежит к исходу, к закату дня. Туман клубится и лес застыл — кусты-коряги к себе манят, но только хватит ли волку сил? Мазурки, вальсы, еще фокстрот — ослабить силу зверей смогли. В достатке жили за годом год — отца забыли.
И сын скулит, взывает к небу, к седой луне, что на рассвете ушла за лес. Но нет ответа и лишь на дне Фенрир смеется — лукавый бес.
Возмездий много. Его — одно. Девчонка волка нагонит и отправит к братьям своим на дно, падет последний из их семьи…
Болт арбалетный порвет туман. Закат окрасится в алый цвет. И тень на тонкий дрожащий стан ложится тихо.
Девчонки нет…
За ночью следом крадется день, туман в оврагах седой дрожит. И только серая волчья тень смеется сипло. В рассвет бежит.
Глава 8
Дом 135
В мир подлунный тихо смотрит ночная мгла. Снежный ветер вихрем белым стучит в окно в дом сто тридцать пять, что выгорел весь, дотла, и теперь в глазницах-окнах всегда темно.
Лабиринт из улиц тих и, конечно, пуст, и давно разбит у дома слепой фонарь. На ветру дрожит устало замерзший куст — не жалеет, не лелеет его январь. Этот год для дома, право, сложнее всех. Черепицы с каждой ночью редеет гладь, в штукатурке пара новых еще прорех, да мышей вдвойне приличнее стала рать. Каждой ночью шорох — это грызут полы. Как у трупа черви жадно едят глаза, так у дома мыши в ночь, под покровом мглы выедают, гложут брошенные леса и паркет, что был когда-то, поди, натёрт. Догрызают шторы, тлеющие года.
Местный люд уверен — в доме закопан черт, это он ревёт и просится в «никуда» по ночам под песню ветра и шорох тьмы. Помнят, знают люди — много годков назад здесь пылал нещадно черный пожар чумы, не щадя жильцов. И стар погорел и млад.
На дверях теперь навеки молчит кольцо — не тревожит эхо гулкое темный зал. У чумы страшнее всяких других лицо, от неё никто не спрятался, не сбежал.
Только мыши темной ночью идут наверх, наплевав на смерть, что смотрит из всех щелей.
Ровно в полночь в доме слышится тихий смех — два покойных сына, пятеро дочерей под покровом ночи мерно плывут вперед — невесомей пуха, легче полночной мглы. Для безумной пляски снова настал черед. Веселиться будут дети слепой чумы.
Раздается хохот громче и всё сильней — ночь вступает смело в город, в свои права. Наступает время темное для дверей из сосны и бука. Двери стоят едва и не знают — смогут снова сдержать напор этой дикой пляски? Выдержат? Устоят? Или выйдут дети в снежный, замерзший двор, и тогда весь город в миг превратится в ад?
Дети пляшут.
Тихо, жалко трещат полы, шепчут шторы, стены сдавленно стонут в ночь, мыши с диким писком жмутся в свои углы, не успеешь — схватит точно чумная дочь. Или сын, коль станет скучно ему опять в этом темном доме с ветром. Идут часы. Дом стоит, ему несчастному не сбежать, не уйти от этой дикой ночной грозы. Только ждать, когда с рассветом растает ночь в снежном вихре. Ждать и тихо молить богов, чтоб чумных навек прогнали детишек прочь или дали дому новый стальной засов. Только боги не услышат такой мольбы, и живет одной надеждой сгоревший дом. А ночные пляски этой чумной семьи всё сильней. И двери держат удар с трудом…
Снежный ветер воет, видя, как небеса начинают постепенно встречать рассвет. На кусте замерзшем плачет, искрясь, роса из снежинок. В доме тихо. Семейки нет.
Облегченно вздрогнут шторы, вздохнет карниз. Мыши из углов потопают вновь в подвал.
Только знает дом, что ночью придут на бис поплясать чумные в старый, уставший зал…
А народ в округе встанет спустя часы на работу, в школу, в церковь, еще куда.
Разбегутся, не узнав, что чумной грозы миновали.
Дом заснет. Не прошла беда…
Знают, знают двери, шторы, полы, окно, как ударит полночь — пляска придет опять на паркет затертый. Знают. И всё равно ждет жильцов безумных домик сто тридцать пять…
Глава 9