— Фу!
Фрау Доггель отступила, осмотрела свою ладонь на предмет Лёшкиной крови и обстоятельно вытерла её платком. Лёшка, отплёвываясь, не пытался подняться. Куртка на нём задралась, рубашка выбилась из штанов, открыв грязную спину в синяках.
— Даже не знаю, что с ним делать, — сказала фрау Доггель.
— Рекомендую три дня карцера, — сказал унтерштурмфюрер. — И одному, и другому. Дитмар тоже отличился, посмотрите на его пальцы.
— Oh, mein Gott!
Фрау Доггель с испугом и отвращением зафиксировала взгляд на повисшем на вытянувшейся коже толстом безымянном пальце и торчащем в сторону мизинце на Димкиной руке.
— Wie ist das moglich? (Как это возможно?)
— Сунул руку, куда не следует.
— Angsttraum. Олаф!
Фрау Доггель быстро поднялась к дверям.
— Олаф!
Она исчезла в здании. Спустя минуту появился каменнолицый скандинав, за его спиной промелькнула фройлен Зибих.
— Sie wollen, dass ich diese jungs nehme? (Хотите, чтобы я забрал ребят с собой?) — спросил он у унтерштурмфюрера.
Тот улыбнулся.
— Tun sie mir einen gefallen (Сделайте одолжение). In karzer.
— Ja.
Олаф спустился к Лёшке и, перехватив его поперёк туловища, вытащил из-под перил. Затем пришёл черёд Димки. Его скандинав цепко поймал за ухо.
— Komm!
Он танком попёр в приютские двери, заставляя пленников самих заботиться о том, как уберечь себя от косяков. Димка едва успел повернуться боком, и его лишь стукнуло в лопатку. А Лёшка, не имея возможности к манёвру, врезался в дерево коленями. Но Олафа это не остановило. Он только перехватил его поудобней.
— Komm schon, schweine!
Путь Димке был знаком.
Каждый из мальчишек "Химсдорфа" отсидел в карцере по десять-пятнадцать дней. И совершенно не имело значения, насколько хорошо ты исполняешь приказания фрау Доггель или кого другого. В "Химсдорфе" в одиночную камеру сажали не только за провинности, но и профилактически, по алфавиту. Чтобы они не думали, что им здесь курорт. Грошев, будь любезен! Сеутов, твоя очередь!
Поворот налево, короткий коридор и спуск в подвал. Железная решётка и рубильник, с поднятием которого включается уходящий вглубь помещения ряд лампочек под низким потолком.
От бетонного пола веяло холодом.
Олаф пронёс, протащил мальчишек к дальней стене, где за крепкими, обитыми жестью дверями находились камеры.
— Тебе — сюда, сченок.
Отщёлкнув засов локтем, скандинав сунул Димку в узкое пространство с сырыми стенами, деревянным лежаком и поганым ведром.
— Los!
Бухнула дверь, лязгнуло железо. Стало темно. Что делал Олаф с Лёшкой, Димка уже не видел. Судя по удаляющимся шагам, он отволок его в особую, обитую войлоком "тихую" камеру, чтобы мальчишки не смогли переговариваться.
Световая полоска под дверью не продержалась и минуты. Олаф вышел и выключил рубильник. Подождав, Димка осторожно двинулся к двери.
— Лёха!
Димка прислушался к звукам снаружи и обхватил себя руками. Тихо. Холод настырно лез под куртку. Большая удача, что хоть её оставили. Олаф недотумкал. Мальчишка привалился к двери плечом. Что-то рядом мягко шлепнулось на пол. Пум! С потолка? С двери? Не сразу в голову пришла мысль, что это, должно быть, окончательно порвал с ладонью безымянный палец. И точно! Димка торопливо проверил — вместо пальца теперь нащупывалась пустота и похожая на бумагу, шелушащаяся кожа.
— Лёшка, — просипел Димка, — у меня пальца не стало!
Ответа не было.
— Лёшка, ты живой?
Димка прижался к двери ухом. Нет, услышать что-либо было невозможно. Он снял ботинок и на одной ноге проскакал к стене. Шлёп, шлёп. Звук от ботинка выходил несерьёзный, даже если с размаху бить каблуком, взявшись за носок.
Шлёп.
— Лёшка!
Димка замер, едва ему показалось, что Лёшка тоже, ответно стучит в стенку. Секунды текли, но звуки не повторялись. Может, Лёшка уснул? А если ему там совсем плохо? Если он там лежит и умирает? А вдруг он умрёт? Нет-нет, этого не случится, испуганно подумал он. И папа жив, только пропал, его, наверное, контузило или ранило, но он выкарабкался и снова воюет. Получил медаль "За мужество". И мама… Её просто отнесло с толпой в сторону, она успела забежать за угол прежде, чем взорвалась авиабомба…
Димка лёг на лежанку.
После войны вообще все оживут, сказал он себе, чтобы не плакать. Надо только победить. Иначе не считается.
— Давайте, миленькие, — прошептал Димка солдатам, сражающимся под Молотовым, Уфой, Чкаловым, всем сердцем желая им выстоять и перейти в наступление.