— Калокир погиб в пожаре или его убили?
— С чего ты решил?
Окровавленные губы Трифона растянулись в подобии улыбки, обнажая остатки зубов.
— Многие так говорят. В том числе и я сам.
— Он умер спустя три недели после пожара. Просто удивительно как в его обугленном теле столько времени еще теплилась жизнь.
— Я мало что помню о том времени, что провёл здесь, перед пожаром и после него.
— Неудивительно. У тебя была лихорадка, а когда в очередной раз тебе принесли еду, ты попросту исчез.
— У меня совсем другие воспоминания.
— Тебя это удивляет?
— Мне казалось только, будто я чуть было не умер.
— Тебе много чего казалось.
— Например?
— Прошу, дай мне воды.
Напившись, Трифон будто забыл обо всех проблемах, став куда более словоохотливым.
— Я не сидел у твоей кровати, и знаю только со слов других. Ты умирал в тот день, когда случился пожар, и Авл, доктор, который тебя выхаживал, говорил, будто жить тебе осталось от силы день или два. Ночью у тебя началась агония, а потом… потом стало не до тебя. К утру же ты просто исчез.
В словах его чувствовалась странная весёлость. И тон голоса и манера его речи даже не напоминали его прежнего, будто из Трифона раскаленными щипцами вытащили часть его прежней личности. Он продолжал болтать, но я его уже не слушал, полностью погрузившись в собственные мысли, из которых меня вырвала фраза, произнесенная совсем тихо.
— Убей меня.
Лицо Трифона мелко затряслось, будто от сильного страха, а один глаз приоткрылся настолько, чтобы можно было различить окровавленный зрачок, бегающий из стороны в сторону.
— Не могу.
— Я ведь не сделал тебе ничего плохого. Я всегда закрывал глаза на то, какой ты никчемный идиот! До самого конца именно я пытался удержать тебя от этого конфликта, от Калокира и от Цикуты. И от той участи, что постигла всех жертв Гая Элагабала!
— Но об этом ты мне так ничего и не рассказал, хотя прекрасно понимал, что запретный плод сладок, и рано или поздно я добьюсь своего. Одного только я так и не понял: в чем же был смысл убивать этих людей? Особенно таким изощренным способом.
— У Калокира было видение! Голос приказал принести в жертву девять грешников, дабы Антартес обратил взор на землю свою.
— Элагабал — магистр боевого корпуса инженеров. Каким же образом он оказался в этом замешан?
— Голос говорил не только с Великим магистром, но и с ним, даже со мной. Он же велел уничтожить Иеремия и его людей, принести их в жертву за их гордыню. Но затем он превратился в шепот, а после смерти Великого магистра и вовсе исчез. А Элагабал, насколько мне известно, сбежал еще задолго до возвращения Цикуты.
— У меня еще столько вопросов, но время наше, боюсь, уже истекло.
— Убей меня, убей прежде, чем палачи вернутся в камеру. Просто дай мне одно из звеньев, — Трифон покосился на золотой браслет на моей руке, — ночью я вдохну его и, надеюсь, уже не выдохну.
— Ты уверен, что сможешь сделать это?
— Мне нечего терять. Я прекрасно понимаю, что просто так ты убить меня не сможешь, а если к утру обнаружат мое бездыханное тело, никто и не подумает, будто в Чертоги мне отправиться помог кто-то, кроме палача.
Я молча кивнул и, отстегнув самое крупное из звеньев, положил его Трифону в рот. Сумасшедшая улыбка тут же расчертила его лицо. Не став больше задавать вопросов, я покинул камеру. Своего бывшего наставника я видел в последний раз.
***
Я уже говорил, что Августин был великим человеком своего времени? Несомненно. А великие свершения, как правило, выстроены на большой крови. Когда двести тридцать семь признаний оказались подписаны, свершился суд, на котором, казалось, присутствовал почти весь Стаферос. Я всё еще не мог поверить в происходящее. Потребовалось всего пять дней, чтобы двести тридцать семь человек, большая часть из которых даже представить не могла, что жить им осталось всего несколько дней, оказались на костре. В сенате поднялся страшный вой, и каждый день пороги капитула обивали сотни ног, грозящие неминуемой и скорой расправой над Цикутой за тот произвол, который он устроил. Однако весь этот шум не смог предотвратить неизбежного, и десятки пылающих костров осветили небо над Стаферосом, одновременно с криками сотен тех, кто заживо сгорал в их ненасытном пламени.
На седьмой день я смог вырваться из этого безумия, и первым делом направился к брату, который, как оказалось, всё это время ждал моего визита.
На этот раз он был совершенно трезв, и глаза его, обыкновенно залитые дурманом, лихорадочно блестели. В них можно многое было прочесть, начиная с удивления и заканчивая яростью, и вся эта гамма эмоций в тот час оказалась обращена на меня, будто это я устроил показательную экзекуцию, отправив на костер без суда и следствия без малого две сотни человек.
— Он с ума сошел! Он обезумел! Ты видел? Что он сотворил!
— Вы сами способствовали тому, что сейчас происходит. Неужели ты думал, будто он позволит вот так просто развалить орден?
— Как будто ты сам мог! Не говори мне, что не знал о его планах.
— Я не знал. Но должен был догадаться.
— Ты хоть понимаешь, чем это всё обернется? Нет, не понимаешь. Приоры — не безродные дворняги, которых можно забить палками и бросить в ближайшей канаве, это одни из самых влиятельных людей империи. Когда все отойдут от шока, полетят головы.
Виктор наконец перестал ходить из угла в угол и встретился со мной взглядом. Его лицо показалось мне сильно осунувшимся и каким-то незнакомым.
— Сомневаюсь, что Августин не предусмотрел этого, — спокойно ответил я, — у него наверняка есть какой-то план, согласно которому он и действует.
— Этот его план рушит все наши договоренности. Казнь приоров — это безумие, это… нарушение закона, в конце концов. Когда из Мельката вернутся боевые подразделения ордена, на костер отправится уже сам Августин.
— Значит, у него есть все основания полагать, что этого не произойдет. Почему бы тебе самом, в таком случае, не переговорить с ним о ваших, как ты это сказал, договоренностях. Или ты хочешь, чтобы это сделал кто-то, кто стоит к нему несколько ближе? Тот, кто является залогом дружеских отношений?
— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
— Что за договоренности, о которых ты только что говорил?
— Это не твоего ума дело! На кону стоит величие нашего дома, а ты…
— А я об этом ничего не знаю! Если это не моего ума дело, то и разговаривать нам с тобой больше не о чем.
Развернувшись, я направился прочь, но мой расчёт всё-таки оправдался.
— Стой.
В его голосе слышалось столько ярости, что я невольно испугался за свою жизнь. Всё-таки в доме брата были не только слуги, но и личная гвардия, которая по одному слову Виктора могла остановить меня и силой. А учитывая, что брат непонятно сколько времени не принимает свои «целебные зелья», рассчитывать на адекватные действия с его стороны было бы непростительно опасно.
— Прости.
От второго его слово, произнесенное с совершенно противоположной интонацией, оказалось куда более действенным. Я остановился как вкопанный, поскольку никогда прежде не доводилось мне слышать от него ничего подобного. В нашей семье вообще не принято было просить прощения. «Что сделано, то сделано», — как говорила моя любезная матушка. И потому все обиды росли в каждом из нас на протяжении жизни как сталактиты в тёмных пещерах.
— Нам нужно многое обсудить, — разорвав неловкое молчание, Виктор подошел ко мне почти вплотную и положил толстые руки свои мне на плечи, будто всё еще опасаясь, что я убегу, — очень-очень многое. Но не здесь. Давай для начала перекусим и выпьем вина, чтобы я мог собраться с мыслями. В последнее время они у меня с ними полный разлад.
— Ты разве перестал приводить их в порядок привычным способом?
— Перестал. Но теперь от открывшейся мне ясности жизни умереть хочется, так что лучше не напоминай мне об этом.
Теперь-то мне стало понятно, почему Виктор показался мне таким незнакомым. Его движения, манера речи и даже черты лица, лишенные привычного воздействия дурмана, претерпели сильные изменения. Он более не растягивал слова и коверкал предложения, будто пытаясь создать из каждого какую-то одному ему ведомую балладу. Он не прятал взгляд и смотрел прямо. Глаза, прежде напоминающие чёрные озёра, снова одели зрачки в серебряные кольца радужек. Впрочем, теперь движения его стали слишком резкими и нервными, а губы и пальцы были нещадно ободраны, отчего выглядел он едва ли не хуже, чем раньше.