Молоко для церемониального омовения ступней постепенно остывало в золотой ванночке, так и не послужив сегодня по прямому назначению. Правитель был в не настроении, приближенные слуги были в очередной раз выставлены за дверь. Кристофер и сам сейчас предпочел бы оказаться за массивной, обитой металлом дверью, вне этой комнаты, такой роскошной и одновременно такой страшной.
Но аристократ, как и все они здесь, был не волен выбирать, не волен распоряжаться своей жизнью.
По правде говоря, дипломатическая переписка даже не входила в обязанности главы службы ювелиров. Это была совершенно не касающаяся ювелирики область, где работали совершенно другие люди, также большие профессионалы своего дела. Но дипломаты вели официально регистрируемую переписку, письма же, которые составлял Кристофер, обыкновенно сжигались немедленно после прочтения. Это были тайные, опасные сообщения, не предназначенные для посторонних глаз. Или, как в случае с лордом Аманиты, это были письма самого высокого уровня важности, писать которые мог только человек, удостоившийся личного доверия правителя.
Лорд Эдвард умел грамотно использовать ресурсы. Кристофер был способен ко многому, поэтому все его способности нашли применение на государственной службе, ни одна не пропала даром.
— Мы закончили, — звучание голоса лорда Эдварда трудно было описать словами. Это был голос человека, привыкшего повелевать, повелевать беспрерывно многие десятки лет. Он мог быть разным — громким или тихим, строгим или ласковым, раздраженным или спокойным, но каждое слово всё равно звучало как приказ, которого нельзя ослушаться. Характерная интонация въелась в него так крепко, как пыль в страницы старинных книг, так, что уже ничем нельзя было вывести, вытравить. Даже слепой, услышав этот не терпящий возражений голос, признал бы, что перед ним человек, облеченный значительной властью. — На сегодня свободен.
Сам удивляясь своей смелости, вопреки распоряжению, Кристофер не двинулся с места, оставшись недвижно стоять навытяжку перед своим высочайшим повелителем.
— Милорд, тягостные события последних дней, должно быть, утомили вас, — не спеша, с умеренным подобострастием проговорил аристократ.
Льстить — очень тонкое искусство. Это как в кулинарии — стоит чуть-чуть отойти от пропорций, и самое чудное блюдо оказывается безнадежно испорчено. В общении с теми, от кого зависит твоя жизнь, еще сложнее: нет книг, нет проверенных рецептов, нет и не может быть никакой однозначности… всё определяется опытным путем. Итак, надобно ровно столько подобострастия, чтобы усладить требовательный слух правителя, не вызывая раздражения излишней приторностью, чем грешат многие придворные подхалимы.
— Правитель совсем не дает себе отдыха, в самоотверженных мыслях о нуждах и заботах подданных забывая о собственном благополучии, — замирая от страха, тем не менее продолжил глава ювелиров. — Ледум не мог бы и мечтать о лучшем лорде-защитнике. Мне, как и многим, невыносимо видеть вас в таком состоянии… Непростительно будет… оставить вас одного в тяготах… оставить вас в утомлении.
Лорд Эдвард сощурил глаза и смерил Кристофера тяжелым оценивающим взглядом. По собственной инициативе начинать разговор с лордом Ледума после того, как тот совершенно однозначно его закончил? Неслыханная, невероятная дерзость. Но хуже того, в бесстыжих словах есть своя тошнотворная доля истины: правитель действительно чувствовал усталость. Смерть младшего сына, предательство старшего, загадочное покушение на него самого и замаячившая на горизонте перспектива близкой непростой войны — как ни крути, всё это давало мало поводов для радости. С момента покушения правитель практически не расставался с «Властелином», что только усугубляло нарастающее психологическое утомление.
— Простите мне мою докучливость, милорд, — под взглядом правителя горло Кристофера мгновенно пересохло. Аристократ перевел дух и чуть понизил голос, ибо тот выдавал, выдавал его с головой, звеня от напряжения, как перетянутая струна, — но она вызвана одним только беспокойством. Лучше понести наказание, чем в трудный час проявить равнодушие к своему господину. Разумеется, я не смею и мечтать о благосклонности, но… если позволите, я буду счастлив угодить.
Лорд Эдвард небрежно откинулся на спинку низкого бархатного диванчика и вытянул ноги, приняв гораздо менее формальную позу. В сумраке глаз появилось иное выражение: пренебрежительное, лениво-циничное. Взгляд создавал впечатление змеиного: матовые, полуприкрытые веками глаза кобры, откровенно скучающей, слишком сытой для броска. «Чем ты можешь меня удивить, мальчик? — почти читалось в них. — Ну что ж… попробуй, если осмелишься».