Он посмотрел на меня тревожным взглядом.
— Недоразумение происходит из-за вашего говора, — продолжал я. — Вы говорите с настоящим петербургским акцентом. Именно так бы говорил князь Волконский. Я знал четверых Волконских в Государственной Думе.
Он пришел в отчаяние:
— Вот и вы тоже.
Сейчас, сидя на травке, он молчал, не вступая в разговор.
Просидели мы часа два, пока открылись ворота тюрьмы. В каком-то нижнем помещении стали допрашивать: кто, что, почему препровождены сюда. Комедия! Они это знали лучше, чем мы.
И в это время вышло так, что меня в какой-то комнатушке держали с Кутеповым, а перед этим так же держали Кутепова с загадочным «князем Волконским». И Кутепов успел мне прошептать:
— Он сумасшедший.
Сумасшедший или нет, но больше я его никогда не увидел и его дальнейшей судьбы не знаю.
Затем нас разделили и меня отвели в какую-то большую, совершенно пустую камеру. Я остался один. Несмотря на июльскую жару, в этой камере, выходившей на теневую сторону, было холодно. А затем стало голодно, и я стал доедать хлеб, накопленный мною в лубянском подвале.
Здесь меня продержали два дня и, наконец, перевели в камеру, где я занял свое место в ряду других заключенных.
Это была большая камера, в которой находилось человек десять или двенадцать; железные, сложенные из труб койки стояли густо.
Первый, кто ко мне подошел, был человек очень высокий и очень худой. Он сказал мне приятным голосом и с правильным акцентом:
— Я очень похож на еврея, но я не еврей. Корнеев, Иван Алексеевич.
Мы поздоровались, но я не знал еще, какую роль этот человек сыграет в моей дальнейшей жизни.
Второй человек с военной выправкой сказал мне:
— Вы меня не знаете, нам не пришлось встретиться, но я вас хорошо знаю и знаю вашего тестя генерала Седельникова. Мы с ним работали вместе. Впрочем, вы могли бы знать меня еще гораздо раньше — я работал с генералом Маниковским в Особом совещании по обороне. Знаю я также Ирину Добровольскую из Царского Села и ее жениха Матвеева. Сам же я генерал фон Штейн. Здесь никаких «фонов» не признают и меня вызывают на букву «ф» — Фонштейн.
Потом я познакомился еще с одним человеком средних лет, который сказал мне:
— Вы меня не знаете, а я вас знаю.
— Каким образом?
— Я видел вас во сне.
— Интересно.
— Да, очень странно. Трудно поверить. Я будто бы ехал по дороге и увидел вас на обочине по пояс вкопанным в землю.
— Ох!
— Да, на груди у вас была дощечка, на которой крупными цифрами написано: «22,5». И этого я совершенно не понимаю.
— А я понимаю. Мне осталось сидеть в тюрьме двадцать два с половиной года. Простите, кто вы такой?
— Аспирант, экономист.
Осмотревшись, я увидел еще человека, у которого по плечо была отнята рука. Вид у него был очень сумрачный. При знакомстве сказал мне, что он инженер.
Потом я подошел к старику без одной ноги, сидевшему на койке. Эго оказался казачий генерал Ханжин, командир какой-то сибирской дивизии. Ханжин был очень хороший и даже удивительный человек. Ханжа — это, кроме общеизвестного значения, означает что-то вроде самогона. Но он был абсолютным трезвенником. Кроме того, никогда не употреблял матерного слова. Казаки, которые во многом были полной противоположностью генералу, однако, его очень любили. Вероятно, поэтому ему дали двадцать пять лет.
Возвращаюсь к Лубянке. Другое воспоминание, более тяжелого характера.
Однажды в Сремские Карловцы, где мы жили, нагрянули казаки. Казаки-то казаки по виду, но на службе у немцев. Они поставили своих коней в церковные ограды, но не в церкви, как это сделал бы Наполеон. Затем они в пешем строю набросились на базар, но не для грабежа. Они платили не торгуясь. Только им трудно было понять торговок, а потому я и встрял между ними в качестве переводчика. Лица их мне не очень понравились. Быть может, это заметил их офицер и подошел ко мне. Он спросил меня вполголоса:
— Как мы вам нравимся?
Я ответил:
— За все платят, чего же больше.
Мы отошли в сторонку, и он сказал:
— Я не казак. Я чистокровный петербуржец. Деньги они платят. Немцы дают много. Ведь это деньги особые, только для оккупированных стран, поэтому грабить им незачем. Но мораль их ужасная.
Он распрощался, сказав:
— Сами увидите.
Я не увидел, но я услышал. Со слезами на глазах рассказывали сербы:
— Немцы, ну так это немцы. Но русские, братья…
— А что?
— Говорят, было несколько покушений на поезда. Кто? Никто не знает. Так вот, оттуда выволакивают мужчин и на бендеры[88].